Юдора Уэлти: Рассказы
Шрифт:
— Три и три пива? — спросила она с улыбкой, просунув голову в окно. — Привет, — сказала она Харрису.
— Здравствуй, — ответил Харрис. — Да, три.
— Ух ты, — сказал гитарист. — Портки красные, как у юнги. — Харрис ждал, когда зазвенит струна, и не дождался. — Но не красавица, — сказал гитарист.
Сетчатая дверь закусочной скрипнула, и раздался мужской голос:
— Заходите, ребята, у нас девочки.
Харрис выключил приемник, и они услышали музыку из автоматического проигрывателя, озарявшего окна закусочной то голубым, то красным, то зеленым светом.
— Привет, —
Они съели булки с котлетами быстро и молча. В окно закусочной, опершись на руку, выглянула девушка. За спиной у нее все танцевала одна и та же пара. Музыка звучала бравурно: джазовый оркестр играл «Любовь, любовь, беспечная любовь».
— Всюду одни и те же песни, — тихо сказал гитарист. — Сам я с гор… У нас там совы вместо кур и вместо собак лисы, но пели мы как следует.
Стоило гитаристу заговорить, и Харрис почти каждый раз дергал щекой. Развеселить его было легко. Кроме того, он сразу угадывал в человеке желание пооткровенничать и ту неизбежную минуту, когда это желание иссякнет. И чем больше ему рассказывали, тем больше ему хотелось слушать. Еще послушаем, как ты играешь на своей гитаре, подумал он. Оно стало частью заведенного порядка жизни, дневной и ночной, это слушанье, сделалось почти автоматическим, как движение руки, ныряющей в карман за деньгами.
— Все равно что баллада, — сказал гитарист, слизывая с пальца горчицу. — Мать у меня баллады любила. Талия что у осы, а голос сильный. Песен знала уйму. Давно померла и в земле лежит. Отец приедет из города пьяный, как тачка, а она уйдет, сядет на крыльцо, смотрит на гору и поет. Все песни поет, какие знает. Давно померла и в земле лежит, и дом сгорел. — Гитарист глотнул пива. Он постукивал ногой.
— А что, — сказал Харрис, дотронувшись до гитарного грифа. — Мог бы где-нибудь здесь остановиться, поиграть за деньги?
По гитаре он и понял, конечно, что они не просто ловят попутную машину. Они были бродяги. Закоренелые, отдавшиеся своей участи. И тот и другой. А прикоснувшись к грифу, Харрис смутно осознал, что эта желтая гитара, эта яркая, веселая ноша в руках бродяги и заставила его остановиться, подобрать людей.
Гитарист шлепнул по деке ладонью.
— На ней-то? Я для себя играю.
Харрис обрадованно засмеялся, но ему почему-то хотелось подразнить его, услышать, как он присягнет своей свободе.
— Не хотите задержаться и поиграть где-нибудь в таком месте? На танцах? Раз все песни знаете?
Тут громко рассмеялся гитарист. Он повернулся к Харрису и заговорил так, как будто товарища не было рядом:
— Так ведь он при мне.
— Он? — Харрис смотрел в лобовое стекло.
— Ныть начнет. Он на одном месте болтаться не любит. Дальше хочет. С кем ни свяжешься — у каждого своя фантазия.
Второй бродяга рыгнул. Харрис положил ладонь на сигнал.
— Возвращайтесь скорей. — Подавальщица открыла над сердцем карман в виде сердечка и вежливо опустила туда чаевые.
— До скорого, — пропел гитарист.
Когда они выехали на дорогу, второй бродяга стал поднимать пивную бутылку и с полным ртом просительно посмотрел на гитариста.
— Вернемся, хозяин.
— Поздно, — с решительностью ответил Харрис, торопясь скорее попасть в Далей, и подумал: еще бы чуть-чуть, и я его послушался.
Харрис остановил машину на площади перед гостиницей «Далей».
— Благодарствую. — Бродяга взял свою гитару.
— Подождите здесь.
Они остались на тротуаре: один под фонарем, другой в тени, под статуей конфедератского солдата — оба понурые, пропахшие пылью, покорно вздыхающие.
Харрис пересек двор, поднялся на одну ступеньку и вошел в гостиницу.
Хозяин, мистер Джин, седой человек с мелкими темными веснушками на лице и руках, поднял голову и выбросил руку почти одновременно.
— Кто к нам пожаловал! — Он улыбнулся. — Ровно месяц… Я как раз подсчитывал.
— Мистер Джин, мне надо ехать дальше, но со мной двое — они на улице. Всё ничего, но им ночевать негде, а у вас там задняя верандочка.
— Чудесная ночь на дворе! — гаркнул мистер Джин и беззвучно рассмеялся.
— Они вам блох в кровать напустят, — сказал Харрис, показывая ему тыльную сторону руки. — Но у вас веранда сзади. Там неплохо. Я как-то ночевал там, забыл почему.
Хозяин разразился смехом, словно открыл шлюз. И так же внезапно умолк.
— Хорошо. Ладно. Подождите минуту… Майк хворает. Майк, поди сюда, тут наш мистер Харрис проездом.
Майком звали древнюю шотландскую овчарку. Майк поднялся с подстилки у двери, прошел по квадратному коричневому ковру, скованно, как стол бы шел, и втиснулся между мужчинами. Он подставлял длинную голову то руке мистера Джина, то руке Харриса и наконец тяжело опустил морду Харрису на ладонь.
— Хвораешь, Майк? — спросил Харрис.
— От старости он подыхает, вот что! — выпалил хозяин, будто рассердившись.
Харрис стал гладить собаку, но рука делала привычные движения замедленно и нерешительно. Майк смотрел на него глубоким взглядом.
— Пал духом. Видите? — жалобно сказал мистер Джин.
— Эй, послушайте! — раздался голос у двери.
— Заходи. Катон, посмотри на бедного старичка Майка, — сказал мистер Джин.
— Я угадал, что машина ваша, мистер Харрис, — сказал мальчик. Он суетливо запихивал в брюки кретоновую рубашку с Бингом Кросби, как будто это была настоящая взрослая рубашка. Потом поднял голову и сказал: — Они хотели вашу машину угнать — только отъехали, и один другому голову бутылкой разбил. Как это вы шума не слышали? Там прямо все собрались. Я говорю: «Это мистера Тома Харриса машина, глядите — номер иногородний, и товар он такой возит, в крови весь».
— Но он еще не умер, — сказал Харрис, стоя коленями на сиденье своей машины.
Это был гитарист. Плафончик на потолке горел. Из разбитой головы текла кровь, и гитарист обмяк над своей гитарой, как наездник на неоседланной лошади: она была между колен и руки свесились по обе стороны. А в каком-нибудь метре маячило другое лицо: на краю тротуара стоял тот, кого гитарист назвал Хныком, и его без всякой надобности держали двое. Он был больше похож на зрителя, чем все остальные, только до сих пор сжимал в правой руке бутылку.