Юг там, где солнце
Шрифт:
Да и дело-то маленькое — прийти, посмотреть и в случае необходимости провести задержание. Ну, естественно, первичный допрос. И на этом мои функции кончаются. За пацаном приедут люди из Столицы, а я могу спокойно отправляться в Грибаково, к тёте Варе.
Вряд ли я поеду спокойно. Теперь это будет уже не так просто — предвкушать купание в речке Ивлянке, парное молоко по вечерам, общение с Наташкой, внучкой тёти Вариной соседки. Ведь не удастся забыть, что в это самое время пока ещё незнакомый мне тринадцатилетний Мишка… Я же знаю, каково это — сидеть, вжавшись в угол, ожидая неизбежного.
Глава 5. Воспитательное мероприятие
Глаза привели
Монастырь, взорванный почти восемьдесят лет тому назад, до сих пор гляделся печально. Конечно, его пытались восстановить — давно, ещё при плутократах, но толку с того было… Какая там реставрация — даже стены починить и то не могут, хотя деньги в своё время выделялись, и немелкие деньги. Восьмой отдел нашего Управления довольно активно разрабатывал этот сюжет, но следствие шло весьма странно, а когда внезапно и совершенно необъяснимо заболел их тогдашний шеф, полковник Жмуренко, — и вовсе свернулось. Странные всё же творятся у нас дела, и верно говорит мой лысенький Сан Михалыч — всё можно починить, но на всё рук не хватит, их только две, и те протезы. Впрочем, он это уже нечасто говорит. Молчалив сделался начальник. Задумчив.
Вот и выходит, что сейчас, на десятом году Державы, лежит православный монастырь в мерзости запустения. И концов не найти — никто вроде и не виноват, все старались, а воз и ныне в той же заваленной строительным мусором яме, что и десять лет назад.
Десять лет назад… Я лишь обрывками помнил то странное и страшное время.
Жирная, иссине-чёрная муха, ползущая по стеклу… Хрустящие белые простыни, утренняя ругань санитарок, добрые коровьи глаза врачихи Марины Павловны. И уколы, ежедневные уколы, от которых слипались глаза, тяжелела голова, и ненастоящим казалось всё, что было там… на шоссе. Словно это сон, глупый и привязчивый — лохматый огненный столб, треск рубашки, и чёрная пустота, после которой — скучные, бессмысленные дни больницы. Всё это сон, который не кончается ничем, и я проваливался в него, в тёмное бездонное пространство, а потом… А потом просыпался — и всё вновь перевёртывалось. Едкой волной накатывало понимание — это было по правде. Было. А теперь нет. Ничего уже нет — ни мамы, ни отца, ни быстрого нашего «Гепарда». Жизнь оборвалась, и что впереди — лучше и не думать.
Но жизнь продолжалась. Как-то раз, ближе к вечеру, тихонько, на цыпочках просочилась в палату худенькая женщина в наспех наброшенном белом халате. Я узнал её не сразу. Потом вспомнил — тётя Варя, мамина двоюродная тётка, живущая где-то в Заозёрской области. Иногда она приезжала в столицу по каким-то своим делам и на пару дней останавливалась у нас. Извлекала из необъятной сумки трёхлитровые банки с компотами, вареньями и прочими плодами сельской местности. За чаем передавала неизменные приветы от мужа, которого почему-то звала дедом, и ещё от кучи разных соседей…
Сейчас она молча стояла у двери, глядела на меня, и плечи её тряслись, что казалось почти незаметным благодаря исполинского размера халату — его точно на бегемота шили.
Потом была суета, слёзы, гора фруктов на тумбочке. И конечно, традиционное земляничное варенье. И, само собой, вишнёвый компот.
Попутно выяснились некоторые неприятные детали. Получалось так, что взять меня некому. Близких родственников у нас не нашлось, и мама, и отец росли без братьев и сестёр, все мои бабушки и дедушки поумирали ещё до того, как я в школу пошёл. Тётя Варя, оказывается, уже три недели как приехала в столицу. Именно
— Это же чудо какое-то свершилось, чудо, — всхлипывая, поведала она мне. — Тебя же на опушке леса подобрали, в ста метрах от машины. Точно кто перенёс. А милиция говорит — никого там не было, на шоссе. Чудо, одно слово, чудо!
Нужно было мне это чудо как селёдке акваланг.
Ходила тётя Варя и по всяким комиссиям. Пыталась оформить опекунство, но что-то пока не клеилось. Вы уже в возрасте, сказали ей, и здоровье уже не то. И муж-инвалид. И живёте вы с ним на мизерные пенсии. Так что извините, но государство может лучше позаботиться о вашем внучатом племяннике.
Поэтому мне предстоял интернат. Временно — смахивая слёзы тыльной стороной ладони, убеждала тётя Варя. А потом она снова приедет в столицу, и уже не вернётся обратно, пока не докажет своих прав на опекунство. Найдётся и на этих бюрократов управа, она знает, куда писать жалобу…
Так я оказался в интернате. Прощаясь со мной, тётя Варя суетливо бормотала, что этот — один из лучших, она узнавала — богатые шефы, питание великолепное, в каждой группе цветной телевизор. Почему-то она особенно упирала на телевизор.
Первые дни я вообще плохо понимал, что меня окружает. Точно я завёрнут в плотный серый полиэтилен, и сквозь него видно еле-еле. Тем более, что и не хочется никого видеть. Какие-то ребята вокруг, что-то делают, суетятся, бегают какието взрослые крикливые тётеньки. Регулярные завтраки-обедыполдники-ужины. Кормили здесь и в самом деле неплохо, но будь вместо котлет с рисом гнилая картошка — я бы, наверное, и не заметил. И насчёт цветных телевизоров тётя Варя не соврала — их тут и в самом деле было понатыкано. После ужина воспитательница торжественно, творя великое благодеяние, врубала в игровой ящик — и группа прилипала глазами к экрану. А я сидел позади всех и ждал, когда же разорвёт воздух резким звонком отбоя, и можно будет уткнуться лицом в подушку, и придёт тьма. Иногда снилась мама. Я ждал этих снов — и боялся, зная, что всё равно потом придётся проснуться.
Поначалу меня не трогали. Видимо, присматривались. Я сдуру решил, что так оно будет и дальше — полупрозрачная плёнка отчуждения, сон наяву и во сне — осколки той прежней, настоящей жизни. И это было бы здорово.
На следующей неделе начались неприятности. Как-то вдруг я обнаружил, что ко мне не обращаются по имени. В глаза говорят — «ты» или «эй». «Ну ты, гуляй отсюда», «Эй, закурить найдётся?». За глаза попросту называли «этот». После оказалось, что нашлось для меня и прозвище. Скверное прозвище — Глиста. Откуда оно взялось — я понять не мог, но иначе со мной уже и не заговаривали.
Я не мог понять, чем мешаю жить этим пацанам в нашей 7-й группе, почему вдруг я им не понравился? Ведь я же ничего от них не хочу, и делить мне с ними нечего. Но, однако же, утром, глотнув кофе, я чуть не подавился — кто-то круто намешал мне в стакан соли. Укрывшись после отбоя одеялом, я долго не понимал, что же мешает мне заснуть, что хрустит на простыне и покалывает кожу? Оказалось, снова соль. Я едва не чертыхнулся вслух — и принялся стряхивать её ладонью на пол, опасливо прислушиваясь к сонному дыханию соседей по палате. И дождался-таки, услышал из дальнего угла довольный смешок.