Югославская трагедия
Шрифт:
18
Катнич квартировал в лучшем доме села, с трубой в виде шахматной туры на черепичной крыше, обнесенном каменным забором, с лепной эмблемой над калиткой: дикий кабан с гусиным пером в спине. Под эмблемой синей краской было выведено: «Дом Душана Цицмила». Сверху на пунцовом поле красовался белый двуглавый орел с короной — символ сербских националистов.
Пропустив вперед Маккарвера и Поповича, Катнич оглянулся на толпившихся в отдалении бойцов, среди которых был и Загорянов, и велел Пантере стать у калитки.
Пантера понимающе козырнул.
Попович остановился у кривого деревца грецкого ореха, растер между пальцами молодые красноватые листья, вдохнул их аромат.
— Мы ненадолго? — тихо спросил он американца. — Возможны
Маккарвер насторожился:
— Вы настолько информированы?
— Прошу без намеков! — Ветка в руках комкора с хрустом переломилась. — С прежним, как вы знаете, все уже покончено. Это просто чутье.
— Не беспокойтесь, Кобра! — Пронзительные глаза приблизились к самому лицу Поповича. — Даже если и не совсем еще покончено… Я вас вполне понимаю. Человек, пересаживающийся в нашу шлюпку, естественно, оставляет на тонущем корабле часть своего багажа… Мы улетим отсюда, как только вы исполните мои маленькие поручения…
И Маккарвер повернулся к подошедшему Катничу.
— Угостите нас чашкой кофе, дружище? Хочется полчасика отдохнуть. Я вам привез настоящий кофе в подарок. Бразильский!
— Сердечно благодарю! — Катнич подхватил мешочек и взял гостя под руку. — Кстати, у моего хозяина сегодня день славы, день святого патрона, шефа семьи, так сказать. Древний сербский праздник.
— О! Это интересно! — Маккарвер украдкой бросил взгляд на предусмотрительно вырытую под деревьями глубокую щель.
— Мы, сербы, очень привержены к старинным обычаям. Даже пословица есть: «Где слава, там и серб», — сказал Катнич.
— У наших народов много общего, дружище!
— Очень приятно! Прошу вас, мистер Маккарвер. — Катнич распахнул дверь дома и подбежал к комкору. — Прошу.
Но тот отрицательно мотнул головой и пренебрежительно процедил сквозь зубы:
— Я похожу немного здесь. Мне нужно сосредоточиться.
Поповичу хотелось остаться наедине со своими мыслями…
Навстречу американцу, наспех застегивая сюртук, устремился хозяин Душан Цицмил, багроволицый, с выпуклыми бусинами глаз, похожий на вареного рака.
— Пожалуйста! Кто к нам в этот день приходит, тот желанный гость, — нараспев произнес он и поклонился.
— Крестьянин? — спросил Маккарвер.
— Да, типичный, — ответил Катнич. — С небольшой склонностью к торговле. Так сказать, сторонник свободного предпринимательства. Руководитель местного комитета народного освобождения. А это его супруга.
Высокая сухая брюнетка в лиловом платье с поясом, украшенным оранжево-красными, со стеклянным блеском камнями, сделала нечто похожее на книксен.
— О! — Маккарвер поправил галстук. — Извините. Я по-походному, без претензий… Солдат!
Хозяйка поднесла ему на медном блюде плоский круглый кулич с узором в виде цветка посередине и чашку с чистой водой и чайными ложечками.
— Предлагается это отведать, — шепнул Катнич. — Таков обычай.
И, показывая пример, взял ложечкой кусочек кулича, причмокивая, положил его в рот, а ложечку опустил в чашку с водой.
Прежде чем взять ложку, Маккарвер смиренно возвел очи горе и сотворил молитву «Сильны во спасение», возблагодарив бога за благодать, ниспосланную путешествующим. Затем он произнес по обычаю «Сретна вам слава», [64] чем окончательно покорил хозяев, и, откушав, с удовольствием огляделся.
В комнате стоял полумрак, пахло ладаном и елеем. На столе горели толстые восковые свечи, увитые бумажными цветами. Узкие струйки солнечного света, в которых золотились пылинки, проникали сквозь спущенные жалюзи. По стенам пестрели раскрашенные фотографии: виды Венеции, Генуи… Вдоль карниза шли неуклюжие, словно намалеванные рукой ребенка, рисунки: косматый лев, играющий в мяч, белка, грызущая орех, всадник с копьем, толстым, как бревно, птица с письмом в клюве, адресованным «Душану Цицмилу», и, наконец, сербский королевич Марко с палицей в руках, дерущийся, как о том свидетельствовала надпись, с турком Мусом Кеседжием.
64
Счастливой
— Истинно сербский национальный орнамент, — пояснил американцу Катнич.
Хозяйка вновь подошла с подносом. Бокалы с виной, отварная сладкая пшеница, заправленная орехами и изюмом, варенье. Затем последовали стаканы со сливовицей и жареный поросенок.
Маккарвер охотно все пробовал, пил, ел; облизываясь, превозносил народный обычай — славить имя святого, в данном случае Георгия; сербское гостеприимство сравнивал с великолепным гостеприимством старого американского Юга; расшаркивался перед хозяйкой и уверял, что бесконечно рад случаю познакомиться с жизнью и бытом поселян, что сам он тоже в высшей степени простой человек, демократ…
Между тем Коча Попович, задержавшись в садике, бродил по дорожке, усыпанной красным песком, и нервно обрывал листья с кустов, напряженно обдумывая создавшееся положение.
Приближается Красная Армия! Она уже вышла на реку Прут, на границу, откуда немцы начали свое вторжение в Советский Союз. В Италии же, судя по сводкам, союзники действуют лишь патрулями и артиллерией, отбрасывая разведывательные отряды врага, а Эйзенхауэр все еще совершает инспекционную поездку по Англии. Медлят западные друзья… А советская военная миссия в Югославии уже приступила к работе. Узнают о ней бойцы — начнут, чего доброго, соваться к русским представителям со всякого рода просьбами, жалобами и кляузами… Недавно при встрече с Марко Поповичу бросилась в глаза его повышенная нервозность… Ранкович явно обеспокоен присутствием советской миссии. Он старательно держится от нее в сторонке, памятуя золотое правило: «Всякий, кто оказывается на виду, подвергается изучению». Все же вероятно, что советские люди будут интересоваться историей жизни некоторых лиц из окружения Тито и в том числе любопытной биографией Ранковича. Будут спрашивать, где и что он делал до войны, как ему удалось бежать из гестаповской тюремной больницы. Пожалуй, еще навяжут ему своего офицера связи… Хорошо, что у Ранковича дело так поставлено, что вряд ли к русским допустят какого-нибудь жалобщика, вряд ли хоть одна подозрительная бумажонка проскользнет мимо его бдительного ока. Но разве можно совершенно обезопасить себя от тех, кто видит и знает больше, чем полагается? Во всяком случае, надо утроить, удесятерить осторожность, конспирацию…
— Друже командир, — послышалось, — вас просят.
Попович нетерпеливо отмахнулся, и Катнич исчез за дверью, поняв, что генерал-лейтенант раздумывает над чем-то исключительно важным.
…Перучицу нужно убрать. С ним невозможно поладить. Он любимец Арсо Иовановича. Послать его учиться на курсы что ли? — продолжал соображать Попович. — Нужно исподволь заменять и таких командиров, как Вучетин. Заменять более податливыми и верными людьми, на которых можно положиться в предстоящих внутренних преобразованиях… Последние инструкции Ранковича на этот счет суровы и категоричны. Необходимо взять в ежовые рукавицы бойцов и командиров в батальонах. В корне пресекать всякие попытки самоинициативы. Для этого у Ранковича в распоряжении достаточно сил и средств. Да, ОЗНА шутить не любит! В общем можно было бы и не очень тревожиться за свое благополучие, но… черт принес тогда под Бор этого нахального американца: не дает покоя. Хорошо в глухом Врбово: и сытно и спокойно. Можно даже заняться поэзией, конечно, настоящей поэзией, а не той, что Зогович [65] занимается, хотя в глаза приходится хвалить его грубые стихи — под Маяковского. Разве наши неучи могут понять что-нибудь изысканное? Вот французы, Рембо — это поэзия действительно тонкая. И про кошачьи хвосты умеют писать поэтично. «Ке-ча ты мой — мой кошачий хвостик», — вспомнил Попович, так называла его прекрасная Люси… Но как бы и в самом деле не оказаться в хвосте событий? Он опять вернулся к мыслям, которые его назойливо беспокоили.
65
Родован Зогович — крупнейший сербский поэт, преследуемый титовцами.