Юлий Цезарь. Его жизнь и военная деятельность
Шрифт:
Мы имеем прежде всего меры, принятые им к облегчению участи должников. Кулацкая эксплуатация, как первая форма господства денежного капитала, возникающая при разложении натурального хозяйства, процветала в древней Италии, и борьба с нею, в видах освобождения свободного землепашца из кабалы, была одним из главных пунктов в программе тогдашних демократов. Цезарь установил максимальный процент в 12 в год, запретил насчитывать проценты на недоимки процентов и приказал кредиторам засчитать в счет капитального долга уплаченные уже им проценты, производя расчет по ценам, господствовавшим до последней междоусобной войны. Значение этих мер станет ясно, когда вспомним, что даже добродетельный Брут не стеснялся драть по 48 процентов и что за последние несколько лет земля, под залог которой выдавалась ссуда, пала в цене на четверть и даже половину ниже своей действительной стоимости. Одновременно же Цезарь запретил иметь при себе больше нежели 60 тысяч чистыми деньгами, дабы ограничить размеры свободных капиталов, могущих быть отданными в рост, и направить их в производительные каналы.
Но, оградив, насколько мог, мелкую собственность от хищничества кулаков, Цезарь позаботился в то же время и о насаждении ее. Мы уже видели, как, верный традициям Гракхов, он в бытность свою консулом выселил 20 тысяч человек в кампанские колонии; теперь, задавшись мыслью уничтожить пролетариат и восстановить крестьянство как основу экономической жизни страны, он предпринял колонизационное дело в широчайших размерах. Шесть небольших выселков было устроено в самой Италии, и две огромные колонии для 80 тысяч человек были заложены в Карфагене и Коринфе. Это представляло собой лишь начало колоссального эмиграционного предприятия, но уже и его было достаточно, чтоб уменьшить число неимущих
Все это было сделано главным образом для самой Италии, но много было сделано и для провинций. Положение последних, высасываемых наместниками и публиканами, было ужасно: во многом схожее с положением испанских колоний XVI века и Индии под владычеством современной Англии, оно всецело определялось взглядом на них как на “добычу римского народа” (Цицерон), подлежащую беспощадной эксплуатации и расхищению. Еще в 60 году до н. э. в качестве консула Цезарь провел усиленные законы против вымогательства в провинциях, расширив компетентность существующих судов на определение не только характера проступка, но и лиц, его совершивших, и наказания, которому они подлежат. Теперь он подтвердил эти законы и внес ряд изменений в фискальную систему, облегчивших как самую тяжесть налогов, так и способ платежа их. Откуп прямых податей, ложившийся таким гнетом на Азию, Африку и Сицилию, был совершенно отменен, и хлеб из этих местностей, собираемый до того публиканами, теперь поступал непосредственно в казну. Косвенные же налоги сдавались по-прежнему на откуп, но число и размеры их, как, например, в Сицилии и обеих Испаниях, были значительно уменьшены и действия публикан при сборе их подвергнуты контролю. Самое же главное, что успел совершить в этой области Цезарь, было дарование многим провинциям и провинциалам прав римского гражданства: этой мерою, которая также была pium desiderium [6] демократов в течение столетия, целые общины и множество отдельных личностей были уравнены в юридическом отношении с коренными жителями Италии и поставлены в одинаковое с ними положение относительно податных изъятий и других привилегий в области экономической, судебной и политической. Таковы были вся Цезальпийская Галлия, многие города Испании, Римской Провинции и Азии. Целый легион Трансальпийской Галлии, отличившийся своею преданностью, получил римское гражданство, а также все люди либеральных профессий – ученые, философы, врачи, художники и проч.
6
благим пожеланием (лат.)
Последнее показывает нам заботы Цезаря по просвещению, и в связи с этим можно упомянуть о задуманном им проекте устроить в Риме публичную библиотеку наподобие Александрийской.
Из остальных реформ остается упомянуть о приведении в порядок календаря. Римский год со времени Нумы состоял из 354 дней, к которым каждые два года прибавлялся месяц из 22 и 24 дней попеременно, так что в среднем он имел 365 дней и 6 часов. Сам по себе несложный, процесс прибавления этого месяца давал, однако, жрецам возможность производить различные фокусы и орудовать календарем в интересах той или другой партии и личности. Ко времени Цезаря результатом такого бесцеремонного обращения с гражданским годом было то, что он спешил на 67 дней против солнечного, и осенние праздники выпадали летом, а весенние – зимой. Получался невозможный абсурд, и Цезарь, при содействии александрийского математика Созигена и писца М. Флавия, принялся в 46 году до н. э. за исправление ошибок. Он вычислил погрешность, прибавил к текущему году 90 дней, отменил систему прибавочных месяцев совсем и, взяв в основание годичный кругооборот земли, установил год в 365 дней и 6 часов. Этим он сам сделал небольшую ошибку: солнечный год равен приблизительно 365 дням 5 час. 48 мин. и 48 сек.; но она так незначительна, что едва составляет 1 день в 130 лет. Календарь этот, известный под именем юлианского, находится поныне еще в употреблении в России и Греции; на Западе же его сменил григорианский в XVI веке, основанный на более точном исчислении времени.
На этом мы остановимся. Что большинство этих мер, несмотря на добрые намерения автора их, были лишь паллиативами, которые не в состоянии были уничтожить зло в самом корне, является виною самого исторического процесса, не выработавшего еще тех высших форм жизни, переход к которым разрешил бы тогдашние проблемы всецело: мелкая собственность, как она ни неустойчива в борьбе против сил экономического прогресса, все же была единственным, хотя и временным, исходом из затруднительного положения, и Цезарь, стремясь к восстановлению и укреплению ее, делал все, что только мог делать человек в то время.
Негодование, с каким латифундисты встречали все эти реформы, легко понять: они видели, с какою бесцеремонностью попираются священнейшие права крупного капитала – денежного и поземельного, – и воочию убеждались, как не напрасны были их опасения перед наступлением царства “демагогии”. Но бороться против нового режима было бы неблагоразумно: за Цезарем стояла вся народная масса, и в сознании своего бессилия аристократическая оппозиция принуждена была затаить злобу в ожидании удобного момента, когда симпатии публики несколько остынут. Такой, по-видимому, момент наступил скорее, чем даже смели рассчитывать, и в этом немало виноват был сам Цезарь, решившийся порвать с прошлым и, не обращая внимания на республиканские традиции, восстановить царский сан. Первые симптомы обнаружились в 45 году до н. э. В конце предыдущего года было получено известие о восстании в Испании под предводительством двух сыновей Помпея – Кнея и Секста. Движение было широкое и опасное, и, хотя заваленный работой, Цезарь принужден был самолично отправиться подавлять его. Это взяло недолго: 17 марта 45 года до н. э. инсургенты проиграли решительное сражение при Мунде, едва, впрочем, не стоившее жизни самому Цезарю, и в сентябре победитель мог уже вернуться в Рим праздновать победу. По обычаю, освященному древностью и практикою, триумф полководцу полагался только за покорение иноземных врагов: римские граждане, даже объявленные изменниками государства, оставались соотечественниками, праздновать поражения которых считалось неуместным и оскорбительным для гражданского достоинства общества. Оттого, когда Цезарь вернулся из Африки, он все свои четыре триумфа справлял над иноземцами: галлами, египтянами, понтийцами и мавританцами; победа же его над Помпеем не признавалась победою, а потому и не была отмечена. Но теперь, в 45 году до н. э., возвратясь из Испании, он отпраздновал триумф не только над испанцами, но и над сыновьями Помпея и их приверженцами: этим он как бы обнаружил недостаток уважения к званию римского гражданина и желание низвести его в положение подданного. Естественно, что, хотя сенат и продекретировал ему 50-дневное молебствие, народ был недоволен и стал поговаривать о тирании. Между тем намерения диктатора стали обнаруживаться все ясней и ясней. Однажды утром статуя его подле ростры (ораторской трибуны на форуме) была найдена с царской повязкою на голове: это был своего рода пробный шар, пущенный друзьями “нового курса” с целью позондировать общественное мнение; но публика приняла его недружелюбно и бешено рукоплескала трибунам Марцеллу и Цезетию, сорвавшим венок, называя их вторыми Брутами. Спустя некоторое время, в январе 44 года до н. э., когда Цезарь отправлялся на Альбанскую гору, чтоб принять участие в национальном празднестве, чьи-то голоса в толпе приветствовали его царем: опять ответом было негодование народа, схватившего крикунов и поволокшего их в тюрьму. Сам Цезарь, видя, что дело не налаживается, принужден был с достоинством заявить, что он не царь, а Цезарь, что, впрочем, не помешало ему потом выразить свое неодобрение трибунам, взявшим на себя исполнение народного приговора. Но решительный шаг был сделан 15 февраля того же года, во время празднества Луперкалий – римского карнавала. Сидя на золотом кресле близ ростры, Цезарь наблюдал, как вся родовая и должностная знать нагишом, с небольшим
Ярость оппозиции при виде подобных сцен не знала границ, и, убежденная в сочувствии народа, она решила, что настало время ковать. Вести борьбу в открытую было немыслимо: для этого не хватало ни сил, ни мужества; оставался заговор – и этот путь был избран. В нем приняло участие до 60 человек, и, по странной иронии судьбы, большинство из них оказалось помпеянскими дезертирами, прощенными и даже облагодетельствованными Цезарем. Таков был, например, К. Требоний, только что назначенный диктатором в наместники провинции; таков был П. Каска, назначенный в трибуны; Д. Брут, правитель Галлии и консул будущего года, М. Базиль, претор прошлого года, и мн. др. Один лишь Сульпиций Гальба, насколько нам известно, имел личную обиду против Цезаря, получив отказ в консульстве, да, пожалуй, еще Л. Таллий Цимбер, брат которого был изгнан из Рима, несмотря на заступничество друзей. Остальные были все чем-либо обязаны диктатору, и больше всех сами вожди К. Кассий Лонгин и М. Юний Брут. Первый, заклятый аристократ и важный сподвижник Помпея, командовал республиканским флотом в последней войне и постыдно сдался Цезарю без боя немедленно после Фарсалы. Победитель не особенно любил его за желчный и скрытный характер: “Я боюсь этих бледных и худых людей”, – говорил он про него однажды; тем не менее он оказывал ему всевозможные знаки внимания, сделав его претором и предназначив для него на 43 год до н. э. богатую провинцию Сирию. Второй, племянник и зять Катона, потомок, как говорили, того Брута, который почитался за основателя республики, пользовался особенным доверием Цезаря: он первый прибежал к нему после Фарсальского сражения и был принят как родной. Стоик и ростовщик, он не отличался, однако, силою характера, как можно было бы заключить, судя по этим двум излюбленным римским “профессиям”; он был вовлечен в заговор Кассием скорее из-за тщеславия, чем в силу республиканских убеждений: отправляя должность претора, он часто находил на своей скамье записочки обидного и в то же время лестного содержания, вроде того: “Ты спишь, Брут?” или “Ты – не Брут”, а однажды кто-то начертил на статуе Л. Брута слова: “О, если бы ты жил!”. Все это сильно задевало его, и, после некоторых колебаний, он пристал к предприятию, увлекши в него, благодаря своему имени, и множество других. Цезарь в это время собирался в поход против парфян.
Так как в священных сивиллиных книгах оказалось, что парфяне могут быть побеждены только царем, друзья диктатора, к которым принадлежали, разумеется, и мудрые истолкователи предсказания, решили в Иды (15 марта) поднять в сенате вопрос о том, не надлежит ли объявить Цезаря царем хотя бы на внеиталийские владения Рима. Это, конечно, должно было послужить переходом к провозглашению Цезаря царем и в Риме, и заговорщики решились в этот день нанести удар. Слух о готовящемся покушении проник и в публику, и народная молва устами вещих прорицателей довела его и до ушей Цезаря, предостерегая его на 15 марта; но самоуверенный диктатор не обращал внимания и даже распустил свою гвардию. Рассказывают, что вечер 14 марта он провел за ужином в обществе Лепида, Антония и других друзей. Имея массу работы – завтра, между прочим, в виду скорого отъезда на Восток, он должен был сдать консульство Доллабелле, – он удалился в соседнюю комнату и погрузился в разбирание бумаг и писем. Среди занятий он вдруг слышит, как друзья его обсуждают вопрос, какого рода смерть самая приятная. “Неожиданная!” – кричит он им через полуотворенную дверь, и друзья, до которых тоже дошли неопределенные слухи о готовящемся, пришли в сильное смущенье и молчаливо разошлись. Утром, в роковой день, жена ни за что не хотела пускать его в сенат: находясь под впечатлением тех же темных слухов, она видела ночью недобрый сон и, приняв его за голос богов, упрашивала мужа остаться дома. Цезарь, сам чувствовавший некоторое недомогание, решил уже послушаться ее, когда в комнату вошел Д. Брут и принялся убеждать его пойти в курию, где сенаторы с нетерпением ждали его прихода. Ничего не оставалось, как покориться, и диктатор, в сопровождении Брута, отправился в сенат. Говорят, что, встретив по дороге одного из прорицателей, советовавших ему остерегаться 15 марта, он сказал: “Видишь, Иды уже пришли, а ничего не случилось”. “Пришли, но не прошли”, – ответил тот. Но Цезарь только усмехнулся и продолжал свой путь. Не доходя курии, какой-то неизвестный человек протиснулся через толпу и, всунув ему в руку записку с именами заговорщиков и подробным изложением плана их действий, сейчас же скрылся, попросив лишь немедленно прочитать ее; но Цезарь, привыкший получать таким образом различные прошения, небрежно вложил бумагу среди других, которые держал в руке, намереваясь прочитать ее на досуге. Он вошел в сенат и, поздоровавшись с членами его, занял свое обычное место у статуи Помпея. Немедленно подошел к нему Цимбер с просьбою простить брата, а за ним понемногу собрались остальные заговорщики, столпившись вокруг Цезаря как бы для поддержания товарища. Тем временем К. Требоний отвел М. Антония в дальний угол комнаты и, под предлогом важного разговора, старался отвлечь его внимание от того, что делается вокруг. Цезарь упорно отвечал отказом на просьбу заговорщиков, и Цимбер как бы умоляюще схватил его за тогу, оттягивая ее вниз вместе с заложенными под нею руками. Цезарь пробовал освободиться, но в это время подкравшийся сзади Каска нанес ему кинжалом удар в затылок. Раненый обернулся. “Каска, негодяй, что ты делаешь?” – вскричал он, выхватив железный стиль, которым обыкновенно писал. Но в его глазах уже сверкали кинжалы других заговорщиков, и дальнейшее сопротивление было бесполезно. Заметив среди нападающих лицо своего любимца Брута, он успел лишь с укором воскликнуть: “И ты, Брут?” – и, закрыв голову тогою, сделал несколько шагов и упал бездыханный у подножия Помпеевой статуи, пронзенный 23 ударами.
Цезарь погиб, но делу, которого он был творцом, суждено было жить еще многие века. Через 15 лет, после кровавых междоусобиц, Август окончательно установил монархию на тех же началах, что и его дядя, и с тех пор “цезаризм” стал живым принципом в государственной жизни человечества, не исчерпавшим своей силы и поныне. Через Карла Великого он перешел в Западную Европу, где носителями его были германские императоры средних веков и оба Наполеона, а через Восточную Римскую империю, или Византию, он проник к нам в Россию, где Иоанн III приставил к собственному орлу и орел римский, а его внук Иоанн IV Грозный принял титул царя, то есть Цезаря.
Два слова в заключение о литературной деятельности Цезаря. Величайший человек не только своего времени, но, пожалуй, и во всей древности, он обладал умом замечательным по своей силе и всесторонности; он был полководец, дипломат, государственный деятель, юрист, оратор, поэт, историк, филолог, математик и архитектор. В каждой из этих областей он отличался так, что, по единогласному приговору современников и потомков, мог, если бы хотел, победить любого специалиста и быть величайшим мастером. О его военных и государственных способностях красноречиво говорит вся его карьера; о его даре слова свидетельствует Цицерон, провозгласивший его первым после себя оратором того времени, а о его литературных дарованиях нам говорят дошедшие до нас мемуары его о галльской и междоусобной войнах. Писательством, собственно говоря, Цезарь занимался всю свою жизнь: он оставил после себя собрание речей, писем и поэм, исследования по религии и латинской филологии, трактат по астрономии и политический памфлет против Катона; но только мемуарам его суждено было уцелеть и дойти до наших времен. Написанные от третьего лица, они распадаются на историю галльской войны, трактующую о первых семи годах Цезарева проконсульства в семи же книгах, и историю междоусобной войны вплоть до александрийской в трех книгах. К первой добавлена и восьмая книга из-под пера, как полагают, Гирция, а ко второй – Азинием Поллионом, вероятно, истории александрийской, африканской и испанской кампаний. По своему образцовому языку, легкому слогу и ясности изложения эти мемуары представляют зенит латинской прозы, непревзойденной ни до, ни после. Единственное, что может сравниться с ними, это произведения Цицерона; но и те далеко уступают им по силе выражений, безыскусственности оборотов и, главное, кристально чистой и прозрачной форме, могущей стать в ряд с лучшими образчиками греческих мастеров. Недаром же Цезарь, подобно Ксенофонту, был прозван аттическою пчелою за свою легкость и изящество, и лег в основу классического преподавания и изучения во всех европейских странах.