Юнармия (Рисунки Н. Тырсы)
Шрифт:
— Дорогу! — гаркнул хриплый голос из толпы.
Толпа расступилась.
Рыжий молодой казак с винтовкой вытолкнул Ваську и погнал его по дороге к станице.
Васька не плакал, а только всхлипывал. Губа у него была рассечена, глаза залеплены грязью, распухли. Одно плечо голое — рукав болтался на ниточке.
— Ну, ну, босота, шагай веселее! — сказал казак, толкая Ваську в спину прикладом. Васька дернул плечом и остановился.
— Не дерись! — закричал он. — А то вот стану средь дороги и с места не сойду!
Казак
— Ишь какой самолюбивый. Ну, иди, иди, а то волоком потянем.
Васька пошел.
В этот день Васька не вернулся домой. Отцу и матери его я ничего не сказал — боялся, что заругают. Скажут: завел парня, а сам сбежал.
А что я мог поделать? Ведь их там вон сколько было, да еще с винтовками, а я один.
Целый день думал я, что теперь с Васькой будет.
Может, его доведут до станицы, постращают и отпустят, или он сам с дороги сбежит, а может быть — его до смерти засекут. А то еще хуже будет: приведут его к атаману, начнут стегать, а он со страху да от боли весь наш партизанский отряд выдаст.
Всю ночь прислушивался я, не хлопает ли калитка. Нет, не хлопнула, не пришел Васька.
На другое утро я сам пошел в станицу искать его.
После вчерашнего дождя идти было хорошо. Погода свежая, солнечная, дорожки утоптанные.
День был праздничный. На ступеньках крылечек красовались разодетые девки-казачки, а на перилах сидели веселые парни.
Отмахиваясь палкой от собак, я шел посреди дороги и думал: где искать Ваську? В правление зайти или к тюрьме подобраться — в окошко поглядеть?
В правлении со мной, конечно, и разговаривать не станут, а если и станут, то ничего хорошего не скажут. Возьмут да и посадят в «тюгулёвку» — так у них каталажка называлась. А если Ваську по тюремным окнам искать, так, может, и вовсе не найдешь. Он маленький, его всякий от окна ототрет. Да и часовые смотрят.
Подхожу к правлению.
Со всех сторон облепили белый каменный дом кряжистые казаки. Сидят, как в гостях у царя. Кто побогаче, тот на крыльце сидит — поближе к атамановой двери. Кто победнее — на нижних ступеньках.
Курят, доставая из расшитых кисетов табак. Толкуют о новом станичном атамане, о старых казачьих порядках, да почем свинья на базаре, да у кого строевая кобыла хороша.
Молодежь тут же вертится, прислуживает старикам — кто бегает в лавочку за брагой, кто чиркает спичкой, если у старика трубка не дымит.
Напротив, возле церкви, стоят высокие, обмазанные дегтем столбы. Это виселицы.
Я юркнул во двор. Там, у длинного дощатого барака с маленькими решетчатыми окошками, шагали казаки-часовые.
Значит, арестованные тут сидят. Может, и Васька с ними. Я хотел было заглянуть в окошко, но дорогу мне загородил часовой.
Может, с другой стороны удастся заглянуть в окна?
Иду. Никто не трогает — то ли потому, что у меня на голове черная казачья шапка, то ли просто не замечают меня.
Вдруг я увидел — из самого крайнего окошка кто-то машет мне рукой.
Васька!… Ну да, Васька! Такой же грязный и распухший, как был вчера, только синяки на нем позеленели и пожелтели. В окошке одна его голова торчит да рука. Машет он мне рукой — уходи, мол.
А я и сам вижу, что непременно уходить надо; прямо на меня идет часовой с винтовкой наперевес.
Шмыгнул я в ворота, думаю: вот и удрал.
Вдруг чья-то грузная рука сильно стукнула меня по плечу.
— Постой, голубчик, не торопись. Я тебя узнал.
Смотрю — это казак бородатый, тот самый, что вчера Ваську в лужу толкнул. Схватил он меня за шиворот и поволок вверх по широким ступенькам.
Старики, сидевшие на атаманском крыльце, поднялись и загалдели.
Не успел я дух перевести, как очутился в коротком и темном коридоре.
Бородатый толкнул плечом дверь и ввалился со мной вместе в просторную комнату.
Посредине комнаты — стол, вроде кухонного, со шкафчиками. У стен в пирамидах винтовки.
— Здравия желаю, атаман, — сказал бородатый, подталкивая меня к столу, за которым сидел рябой казак с костяной трубкой во рту.
— Здорово, Поликарп Семенович, — сказал рябой казак, не вставая с места. — Кого привел?
— Шпиёна большевицкого.
— Ишь ты, — сказал рябой. — Молоко на губах не обсохло, а тоже шпиёнит. Ну, шпиёнам у нас первый почет, высоко их подымаем, чуть не до самого неба. Видал столбики черные — вон там за окошками?
— Дядя, — взмолился я, — пусти, я не виноват. Мать послала к знакомым. За хлебом, за салом… Она меня ждет… Дома все голодные сидят.
Атаман повернул свою рябую морду в мою сторону, сплюнул под стол и сказал:
— Казак?
— Иногородний.
— Почему?
— Да так уж… не знаю.
— Не знаешь?
— Ей-богу, не знаю.
«Черт его знает, почему я иногородний», — подумал я.
Атаман замолчал и стал зачем то выдвигать и задвигать ящики стола. Ящиков было штук двенадцать.
Бородатый тоже постоял молча, а потом сказал:
— Этого хлопца я еще раньше заприметил. Он со вчерашним с одной шайки.
— С которым? — спросил рябой. — С тем, что Сидора Порфирыча за палец укусил? Горячий хлопец норовистый. А ну-ка тащи и того тоже сюда. Нехай поздоровкаются!
Бородатый повернулся на каблуках и вышел за дверь. Мы с атаманом остались одни в комнате.
Атаман медленно выдвинул средний, самый большой ящик стола и засунул в него руку чуть ли не по самое плечо. Пошарил, пошарил в ящике, отряхнул ладони и полез в другой ящик.