Юность Барона. Обретения
Шрифт:
– Одна сплетни распускает, а другая распространяет. Тьфу. А еще готовится в будущем в октябрята вступать.
Юрка с сожалением убрал ладони с печки, сунул их в успевшие намокнуть варежки, вышел из комнаты и как можно плотнее прикрыл за собою дверь, дабы сберечь остатки мнимого тепла для сестренки.
– А я ведь говорил: надо было не до парадной тянуть, а на хапок брать, – притормозив, досадливо протянул Дуля.
– Это тебе не сумка в руках! Сережки, их еще поискать надо: мало ли где их бабка на
– Гы! Так ты ее чего, догола раздевать собрался? Ф-фу!
– Нишкни! – осадил подельника Гейка и сам изрядно раздосадованный увиденным.
Почти полчаса они с Дулей плелись хвостом за старухой, на которую указал Шпалер, надеясь, что та зарулит в подъезд или хотя бы свернет в ближайшую подворотню. Но бабка, зараза такая, как вырулила на набережную Фонтанки, так и почесала по ней в направлении Невского. Был бы вечер – тогда другое дело. А рубить ее среди бела дня и обшаривать лежащую, рискуя попасть на глаза шальному патрулю, себе дороже может статься. Мильтоны в последние недели совсем озверели. Чуть что, стреляют на поражение, не желая заморачиваться на конвоирование и последующую видимость следствия. Именно так два дня назад на Шкапина Крючка и завалили. Когда он у тетки зазевавшейся, из магазина выходящей, сумку подрезал. Та, естественно, заверещала, а неподалеку, как на зло, фараон нарисовался. По граждани одетый. Так он даже и пытаться не стал догонять: достал ствол и – привет, распишитесь в получении. Жаль Крючка, хоть и круглым дураком по жизни был, а все равно жалко.
В общем, дотянули они бабку до Чернышева моста [15] , а тут ей навстречу пацан выперся. По всему видать – знакомый, потому как с ходу взялся бабке выговаривать, жестикулировать. А потом под локоток подхватил, и дальше они уже вдвоем заковыляли. Вот такая случилась непруха.
– И че мы теперь-то за ними премся? Фьюить, уплыли сережечки.
– Заткнись, Дуля! – Гейка еще раз внимательно всмотрелся в бабкиного провожатого. – А я, кажись, знаю этого парня. Ну-ка, ну-ка.
15
Ныне – мост Ломоносова.
Он ускорил шаг, сокращая дистанцию, окликнул:
– Эй, Юрец!
Провожатый обернулся, сделал удивленное лицо, и Гейка понял, что не ошибся. «Однако. Вот ведь как бывает!»
– Ходь сюды на минуточку!
Юрка о чем-то переговорил с бабкой. Та кивнула, едва переставляя ноги, двинулась дальше, а Юрка направился к парням.
– Ну, здорова, хрустальных люстр убивец! Живой?
– Живой.
Они обменялись рукопожатиями, после чего Юрка вежливо обратился к Дуле:
– Меня Юра зовут, а тебя?
– Зовут Завуткой, а величают Уткой! – оскалился тот.
– Не обращай внимания на придурка – его, когда в младенчестве крестили, пьяный поп на пол уронил. Юрец, я чё спросить-то хотел: эта старуха – знакомая твоя или где?
– Она не старуха. Это бабушка моя.
– А! Та самая? У которой денег на кино не хватает?
– Ну да. А что?
– А то. Считай, подфартило ей
– Ей-то сфартило, зато у нас постный день, – мрачно откомментировался Дуля.
– Пасть закрой! – огрызнулся Гейка. – Снег попадет, гланда распухнет – чем тогда глотать станешь?
– Я-то закрою. Но со Шпалерой сам объясняться будешь, когда он…
Докончить фразу Дуля не успел: неуловимым движением Гейка ударил его под дых. Да так, что тот захрипел от боли и кулем осел на снег.
– За что ты его? – Потрясению Юрки не было предела.
– Я же предупредил, чтоб языком зря не молол. Ты вот что, Юрец, передай бабке, чтоб одна по рынкам с золотишком более не таскалась.
– Каким еще золотишком?
– Вот у нее и спроси, если не в курсе. А коли вас так прижало, что край, лучше сам ходи на Сенную. Я тебя к Марцевичу подведу, там недалеко. Он мне доверяет и подстав устраивать не станет. Цену, конечно, даст на мизере, зато без обману и кровяни.
– А кто такой Марцевич? И почему кровяни?
– М-да… Мы с тобой словно бы в разных городах выживаем. Марцевич – он в тресте столовых служит. Потому жратвы у него – как у дурака фантиков. Вот он и барыжит по-черному: за хавчик у народа золотишко отжимает, картины, хлам всякий старинный.
– Вот сволочь! – Юрка невольно сжал кулаки. – Шкура!
– А вот те, которым удалось у него какие-нить канделябры на дуранду сменять, по-другому меркуют. Вон бабка твоя понесла серьги на рынок. И правильно сделала. Золотишко – оно, конечно, блестючее, но на вкус – так себе.
Только теперь начиная что-то такое соображать, Юрка посмотрел на откашливающегося на снегу Дулю, а затем снова уставился на Гейку. Глядя в глаза, спросил, уже понимая, что его самые нехорошие догадки верны:
– А вы… вы откуда знаете? Про серьги?
– Некогда мне щас с тобой базланить, Юрец. Коли есть охота, приходи на днях на Сенную, – Гейка схватил подельника за воротник, рывком поставил на ноги. – Ну чё, баклан, очухался? Пошкандыбали до хаты…
Поздним вечером, когда Олька уже спала, тесно прижавшись к бабушке, Юрка, наконец, решился:
– Ба! Не спишь?
– Нет. Так умаялась за сегодня, а сон не идет.
– Ты это… Если снова захочешь серьги мамины на еду поменять, ты сперва мне скажи. Сама не вздумай больше на Сенную ходить, ладно?
– А ты откуда про серьги узнал? – немало опешила Ядвига Станиславовна.
– Узнал и узнал. Неважно.
Какое-то время бабушка молчала, а затем с видимым усилием приподнялась, кряхтя спустила с кровати ноги, обмотанные для тепла старыми платками.
– Помоги мне встать.
– Ты чего это? Зачем?
– Тише, Ольгу разбудишь. Просто дай мне руку. Вот так. А теперь идем в гостиную. Только не торопись.
Медленно, шажок за шажком, в кромешной тьме они перебрались в другую комнату и, по настоянию бабушки, подошли к стене, на которой сиротливо продолжала висеть мамина акварель с морским пейзажем. Некогда стоявший под ней гостевой диванчик был сожжен еще в начале декабря.
– Давно надо было тебе все рассказать. А уж теперь и подавно.
– Чего подавно?