Юность Барона. Обретения
Шрифт:
– Что не возьмет?
– Ты чё, мамаша, русских слов не понимаешь?
– Во-первых, молодой человек, я вам не мамаша. Сыновей, тем паче – таких, слава Богу, у меня не было. А во-вторых, до конца я не уверена, но думается, что в словаре великорусского языка Даля слово «рыжьё» отсутствует? Но я проверю, обещаю.
– Вот иди и проверяй, – огрызнулся «инвалид». – Пшла отсюда, дура старая.
Кашубская в ответ смерила его презрительным:
– Самое обидное, что сейчас там, на фронте, на передовой, люди кровь проливают, в том числе за таких мерзавцев, как вы!
– Ты как щас сказала?
– Как услышал – так и сказала. Пальцы небось специально оттяпал? Чтобы винтовку не всучили? Тьфу, пакость…
Ядвига Станиславовна развернулась и с достоинством удалилась. Решив для себя, что более ноги ее на этой толкучке не будет. А разгневанный «инвалид», поискав глазами в толпе, выцепил взглядом вертевшегося неподалеку Дулю – не по-блокадному юркого пацана, одетого в подобие полушубка, перешитого из женского пальто, и коротким свистом подозвал к себе.
– Чего, Шпалер?
– Гейка где?
– Да здесь где-то шарился.
– Сыщи его, быстро.
– Зачем?
– Бабку, что возле меня сейчас терлась, срисовал?
– Вон ту? Которая в сторону речки пошла?
– Да. Скажешь Гейке, у нее на кармане серьги золотые с изумрудами, и я приказал делать. Он работает, ты – стрёма. Все, метнулся.
Дуля кинулся исполнять поручение, а Шпалер, сняв рукавицы, подул в окоченевшие ладони и злорадно прикинул, что за бабкины сережки с падкого до подобных цацек Марцевича можно будет срубить никак не меньше десяти косых.
Кстати сказать, Кашубская интуитивно почти угадала: два пальца правой руки Шпалер действительно отрубил себе сам. Правда, это случилось еще в 1938 году. В лагере Глухая Вильва, что под Соликамском. Тогда подобным, более чем убедительным способом Шпалер продемонстрировал кумовьям, что его претензии на статус положенца в самом деле не лишены оснований.
Бытует мнение, что способность видеть в темноте, точнее сказать – ориентироваться при отсутствии должного освещения, есть нечто из области сверхъестественного. Чуть ли не дар Божий. Коли оно и в самом деле так, можно сказать, что Юрка уже давно «отметился» милостию Божьей. Поскольку в кромешной тьме квартиры ориентировался уверенно и, в отличие от бабушки, перемещался по комнатам не на ощупь, а чуть ли не руки в брюки. Чему, к слову, немало способствовало отсутствие помех в виде мебели, большая часть которой ушла на прокорм прожорливой буржуйке.
Вернувшись из магазина, насквозь промерзший Юрка прошел на «дамскую половину» и с удивлением обнаружил на кровати одну только сестренку.
– Не спишь?
– Не-а. Холодно. Очень-преочень.
– Сейчас наладим. Гляди, какую я дровину на обратном пути нашел.
– Бабушка ругается, когда ты печку жжешь. Говорит, печка только чтобы воду и еду готовить.
– Да ладно, мы ей не скажем. Ты вон вся как капуста – кутанная-перекутанная, и то замерзла. А я почти пять часов на ветру да на морозе простоял. Хотя бы руки отогрею. Бабушка-то куда пошла? К соседям?
– Не-а, на Сенной рынок.
– Ку-уда? Точно на Сенной?
– Точно-преточно.
– И давно?
– Давно-давно.
– Вот ведь неугомонная! Сто раз говорил, чтобы одна в такую даль не таскалась. И что ей там делать? Книжки продавать? Да кому они теперь нужны. О, кстати, пойду какую-нибудь для растопки притащу.
Юрка прошел в гостиную, вытащил из груды сваленных на пол томов (книжный шкаф давно спалили) парочку первых подвернувшихся под руку. Затем слегка отогнул край служившего дополнительной шторой одеяла и всмотрелся в названия. Нет уж, фиг! «Трех мушкетеров» он не станет сжигать ни при каких обстоятельствах. А это у нас что? Бальзак, «Человеческая комедия», том четвертый. О, а вот эта годится – и толстая, и скучная.
Он возвратился в комнату и начал раскочегаривать печурку.
– Юра! – тихонько позвала сестра.
– Чего тебе?
– А ты хлебушка получил?
– Получил.
– А дай мне покушать, а?
– Не могу, надо сперва бабушку дождаться. Забыла наш уговор? Хотя на вот, – Юрка достал из рукавицы один из двух оставшихся хлебных кусочков. – Это нам Федор Михайлович подарил. Помнишь его?
– Помню, – жадно схватив хлеб, подтвердила Олька. – Это который Достоевский фамилия и который раньше к нам в гости ходил и всякие вкуснятины приносил. Он хороший. Жалко, что больше не ходит и ничего не приносит.
– Федор Михайлович меня к себе на работу берет. Скоро начну получать рабочую карточку.
– Ур-ра!..
Благодаря вырванным из Бальзака страницам обледеневшая дровина занялась довольно скоро. Юрка присел на корточки и обхватил руками металлический цилиндр буржуйки – вот они, минуты подлинного блаженства. Жаль только, что слишком быстро пролетают. Так же быстро, как остывают и стенки печки, едва гаснет в топке огонь. Бабушка права: использовать буржуйку для обогрева комнаты – непомерное расточительство. Но Юрке обязательно нужно хотя бы чуть-чуть согреться. Потому что сейчас снова придется выходить на мороз и плестись, быть может, до самой Сенной.
Ох и зол был Юрка на Ядвигу Станиславовну. Вместо того чтобы воспользоваться возможностью и хоть немного отдохнуть, восстановить силы, ее зачем-то понесло на толкучку, даже не на ближнюю. Теперь вот тащись, разыскивай, веди домой. Причем снова оставляя Ольку одну. А ну как тревога? Как же он измучился с ними: что старый, что малый – никакой разницы.
– Так, Олька, ты тут лежи, кушай. А я пойду.
– Опять уходишь? – испуганно напряглась сестра. – Не ходи. Мне одной страшно-престрашно.
– Надо бабушку встретить. Вниз-то она как-то спустилась, а вот как обратно подниматься станет, не подумала. Лестница между первым и вторым этажом снова как каток. Небось опять Соловьевы ведро со своим ссаньем поленились до улицы донести, в подъезде вылили.
– Юра!
– Ну чего еще?
– А правда, что Петьку Постникова по-настоящему, а не понарошку, съели?
– Чего ты глупости говоришь? Кто его съел?
– Ничего и не глупости. Я сама слышала, как утром к бабушке приходила тетя Поля из 11-й квартиры и рассказывала, что Петьку поймали на улице и съели по кускам. Какие-то кони с бала. Только – разве бывает конский бал?