Юность грозовая
Шрифт:
— Куда же вы поворачиваете? — вскрикнул Миша, когда Лукич, не заезжая на ток, направил быков прямо на загон, где лежали копны пшеницы.
— На току, Мишатка, с пустыми руками делать нечего. Наша работа на загоне, — ответил Лукич, щелкая быков кнутом. — Ну вы, пошевеливайтесь, ишь обленились!
Наконец Лукич, осмотревшись по сторонам, остановил быков.
— Вот отсель и начнем.
Миша вилами поднимал пшеницу и бросал на арбу. Подхватывая, Лукич укладывал ее рядами, притаптывал, бормоча что-то
От духоты рубашка прилипла к лопаткам, залетающие за ворот остья кололи, вызывая нестерпимый зуд. Пот катился по лицу.
— Мишатка, не дуракуй! — прикрикнул на него Лукич, принимая огромный ворох пшеницы. — К чему постольку ворочаешь, игрушки, что ли? Иль пупок захотел развязать? Довольно, поехали!
Помахивая кнутом, Лукич повернул быков к молотилке.
, Миша шагал следом. Глядя на покачивающийся на бороздах воз, он с гордостью думал: «Зря беспокоились мы с Федькой, еще какие возы получаются. Посмотрел бы сейчас Курганов».
На току Миша еще издали увидел Таню. Она отгребала деревянной лопатой зерно от сортировки. Из-под сбившейся косынки на щеку падала прядь волос, и Таня часто встряхивала головой, стараясь откинуть ее назад. Вот она о чем-то заговорила с женщиной, проходившей мимо нее, и улыбнулась. Лицо Миши тоже дрогнуло от улыбки.
— Разморило тебя, любезный, — послышался за спиной голос Лукича, только что свалившего с арбы пшеницу. — Задремал аль замечтался? Поехали, а то солнце макушку прижигает.
Схватив налыгач, Миша повел быков к копнам.
Как ни держался, как ни крепился Лукич, а годы дали знать. После третьего воза он слез с арбы, уселся в тени и взялся за кисет, прерывисто дыша.
— Дух малость переведу. — Лукич покачал головой: — Не угонюсь, брат, за тобой, запарился.
И, словно желая оправдать свою усталость и слабость, начал вспоминать о том, как много пришлось поработать ему в молодости на скирдовке и что немногие в ту пору могли состязаться с ним в ловкости и силе.
Миша слушал его рассеянно, думал о Тане. Ему было немножко досадно, что за все время, пока он был на току, Таня ни разу не посмотрела в его сторону.
А Лукич по-своему понял Мишу. Заметив, что напарник смотрит на работающих вдалеке Чесноковых, он погасил цигарку и, стараясь ободрить его, проговорил:
— Ты не тревожься, Мишатка, мы себя, едрена корень, покажем не хуже их.
Солнце стояло над головой. Степь изнывала от жары. Все живое попряталось от палящих лучей, и лишь слепни назойливо осаждали понурившихся быков.
Наложив воз, Лукич посмотрел на ток.
— Кажись, на обед скликают, — он показал на полевой стан. — Ну-ка взгляни.
Защищая глаза от солнца ладонью, Миша посмотрел в сторону стана и увидел условный
— Подбрось-ка малость, — скомандовал сверху Лукич. — Да поедем.
Миша воткнул вилы в копну, надавил ногой и приседая, поднял над головой большой ворох. Швырнул и тут же услышал крик Лукича, доносившийся откуда-то с противоположной стороны воза. Миша бросился к нему.
Лукич лежал на стерне и плевался, отряхивая руками взлохмаченную бороду.
— Очумел, что ли! — возмущался он. — Так убить можно. Разве ж так подают?
Он поднялся, кряхтя, начал ходить вокруг воза. Потом, успокоившись, тихо проговорил:
— Ты, парень, черту рога своротишь. Поехали! Пшеницу свалили у молотилки, быков распрягли, пустили на жнивье.
— Теперь подкрепимся сами, — Лукич подмигнул Мише. — Обед мы с тобой заработали.
У полевого навеса стоял сдержанный гомон. Одни, пообедав, сидели в тени и читали вслух газету, другие, прикрыв голову платком или фартуком, дремали.
Миша с Лукичом устроились под арбой. Хлебали кулеш, заправленный сметаной. Миша ел неохотно, смотрел по сторонам: искал глазами Таню.
— Слабовато ты работаешь ложкой, — заметил Лукич. — Эдак живо выдохнешься. Бывало, работника по аппетиту определяли: плохо ест — значит, толку с него мало. Так-то вот.
— Ложка-то легче, чем вилы, — засмеялся Миша.
Лукич зевнул, обнажив желтеющие зубы, поднялся, отошел в сторонку и прилег на солому. Закрыв глаза и подперев морщинистое лицо такой же морщинистой и потемневшей ладонью, лежал молча, но не спал, борода его шевелилась и выгоревшие кустистые брови чуть-чуть вздрагивали.
— Уснул? — присаживаясь рядом, спросил Захар Петрович.
Открыв глаза, Лукич пожаловался:
— Захарушка, родной, поясницу ломит.
— А ты духом не падай. Вот закончим войну, подремонтируем тебя. На море пошлем — еще лет полета проживешь.
— Если жить да на белый свет только глазеть — не согласен. Душа без работы тоской изойдет, иструхлявится.
— При желании без дела не останешься. Отцы пас учили, а мы детям своим передавать будем все, чему сами научились. Так уж оно в жизни заведено.
— Это верно, — согласился Лукич. — Дотянуть бы, Захарушка, до конца войны, посмотреть, как вернутся домой станичники.
Он повел глазами в одну, потом в другую сторону и шепотом спросил:
— Чего говорят-то про войну? Задержат немца или того… нагрянет к нам? Ты ведь поближе к правлению, тебе там слышнее.
— Никто не знает, — сознался Захар Петрович. — Сообщают, что дюже трудно нашим приходится.
— Это известно, — грустно проговорил Лукич и вздохнул. — Вчера с бабкой своей полаялся: не хочет, старая, бросать домишко и хозяйство.