Юность кудесника
Шрифт:
Вот и поди пойми, кто кого наколол! Если ворчание кудесника по поводу изящной словесности было непритворным, то, очевидно, Глеб. Если же допустить, что Ефрем Нехорошев, пряча под эзотерикой классику, использовал соблазн запретного плода, чтобы повысить таким образом культурный уровень своего не слишком грамотного питомца, то хитрецом несомненно оказывался он сам.
Так или иначе камуфляж вскоре был восстановлен, кофе сварен, и учитель с учеником воссели на табуретах за освобождённым от всего лишнего столом, под которым немедленно затеплились два жёлтых кошачьих глаза.
–
– Не понял…
– Сейчас поймёшь, – пообещал старый чародей, беря щербатую чашку за обломок ручки. – Про «Доски судьбы» слыхал? Ну вот что-то в этом роде… Короче, с предсказаний я начал, Глебушка. Верней даже, с предсказания…
***
Первые школьные годы вихрастый Ефремка Нехорошев был не в меру задорен и проказлив, а потом – как подменили мальчонку: необщителен стал, мрачен, учёбу забросил напрочь. Собственно, он и раньше-то в отличниках не числился, но хотя бы, получая очередную двойку, делал вид, что огорчён! А теперь… Учителя разводили руками и списывали всё на переломный возраст, однако сам Ефрем с угрюмой взрослой ясностью сознавал причину перемен. Причиной было горе. Не какая-нибудь там мальчишеская обида, а именно горе. Народное. Предстоящее.
А всё началось с обычного нудного до собачьей зевоты урока наиновейшей истории, когда рассеянный слух будущего колдуна внезапно уловил в монотонной речи учителя нечто такое, что заставило нерадивого Ефремку схватить карандаш и лихорадочно произвести в тетрадке несколько простеньких арифметических действий.
Результат поразил его настолько, что Нехорошев оцепенел. Затем вскочил.
– Григорий Петрович, можно выйти?
Прерванный на полуслове историк раздраженно повернулся к Ефрему, но, увидев в глазах мальчонки неподдельный ужас, понял, что каждая секунда на счету. Молча кивнул на дверь.
Пулей вылетев из класса, Ефрем кинулся бегом по коридору. Миновав туалет и учительскую, ворвался в библиотеку.
– Маргарита Михална! У вас гимн есть?
Пергаментная старушенция гневно воззрилась сквозь очки на дерзкого пришельца.
– Какой тебе ещё гимн?
– Наш! Российский! И оба советских тоже!
…Спустя полчаса мрачный вихрастый мальчонка медленно вышел из библиотеки, пристроил мятую тетрадку на подоконник и, горестно сопя, проверил расчёты.
Вот они:
В 1944 году советский поэт Сергей Михалков пишет слова государственного гимна на музыку Александрова, где воспевает «партию Ленина, партию Сталина». И ровно через двенадцать лет после первого исполнения сталинизм подвергается строгой критике, а самого Иосифа Виссарионовича выносят из Мавзолея.
В 1977 году тот же Сергей Михалков пишет новый вариант слов на ту же музыку, поминая добром лишь «партию Ленина» и «великий, могучий Советский Союз». Проходит четырнадцать лет (двенадцать плюс два) – и КПСС перестает существовать, а Союз распадается.
В 2001 году правопреемница Советского Союза Российская Федерация, презрев в очередной раз
«Двенадцать плюс два плюс два… – испуганно бормотал мальчуган, вырисовывая цифру за цифрой, – получается шестнадцать. Две тысячи один плюс шестнадцать…»
Грядущая дата грозно глянула на него с тетрадного листа – и Ефремка оцепенел вновь. До очередного семнадцатого года оставалось всего-ничего. Можно было смело бросать учёбу.
В тот вечер он выпил впервые.
***
– Слушай, Ефрем, – с некоторой неловкостью проговорил Портнягин, дождавшись конца истории. – А разве Суслов независимость в семнадцатом получил?
В отличие от стариков юное поколение в большинстве своём весьма скверно запоминает дату последнего государственного переворота, особенно если переворот был именно демократический, а не тоталитарный. И причина тут даже не в том, что молодёжь не чувствует за собой вины, поскольку произросла позже – так сказать, на развалинах предыдущей державы и вживе её в глаза не видела. Просто новая власть обязательно преподаст недавний развал страны как нечто светлое и прогрессивное. Ну и кому интересно запоминать такой скушняк?
Иное дело старики, заставшие историческое событие, не покрытое ещё полипами идеологии, то есть во всей его мерзопакостной наготе. И рады бы забыть, да поди попробуй!
Поэтому нетрудно было предвидеть, что Ефрем сейчас злобно фыркнет и намылит Глебу холку за дремучее невежество. Вместо этого старый колдун недоумённо сдвинул космы бровей и поскрёб в собственном затылке.
– Да Бог его знает, – тоже вроде бы слегка смутившись, отозвался он. – Я ведь в календарь памятных дат лет десять уже не заглядывал… Да и телевизор мы с тобой, почитай, не смотрим…
– И что? – ошалело переспросил Портнягин. – За десять лет дата в календарях перепрыгнула?
Ответить кудеснику не дали: пришёл постоянный, порядком надоевший клиент и, по обыкновению, заныл, запричитал с порога.
– Что ж это за времена такие настали, Ефрем Поликарпыч! – сетовал он. – Ничему верить нельзя. Уже и приметы врут…
– Часто?
– Да то и дело!
– Ну, например?
– Все до единой!
– Да ладно тебе! – урезонил Ефрем. – А скажем, такая: кто себя плохо в детстве вёл, до пенсии не доживёт…
– Есть такая примета? – ужаснулся посетитель.
– Точно говорю! Кого из пенсионеров ни спроси – каждый золотым ребёнком был. А остальные, видать, повымерли. Так что ты конкретней, конкретней давай… Какие именно тебе приметы врут?
– Ну вот, например, плюёшь-плюёшь через левое плечо – и всё, видать, мимо да мимо…
– Стало быть, бес попался увёртливый, – объяснил колдун.
– Или вот позавчера, – обиженно продолжал гость, – зачесалась левая ладонь. К убыткам, значит. Я, как положено, чмок её – и под мышку…