Юность Поллианны
Шрифт:
— Что же она говорила?
Поллианна решительно тряхнула головой.
— Я не могу тебе сказать, это секрет. — Она помолчала, потом вздохнула, и лицо её опять стало задумчивым. — Но это не будет продолжаться вечно. Всё кончится. Гости уедут. А мне придётся, наверное, что-нибудь писать. Я уже думала об этом, я буду писать рассказы.
Джеми повернулся как от толчка.
— Что ты будешь делать?!
— Сочинять истории. Здесь ничего удивительного нет! Многие люди этим занимаются. Я знала двух девушек в Германии, которые писали для журналов.
— А
— Н-нет, ещё нет, — призналась Поллианна. А потом, как будто оправдываясь, добавила: — Я тебе говорила, что сейчас я занимаюсь квартирантами. Не могу же я делать всё сразу!
— Ну конечно!
Она посмотрела на него доверчивым, примирительным взором.
— Ты думаешь, я не сумею писать?
— Я так не сказал.
— Нет, но у тебя такой вид. Почему бы мне не суметь? Это же не пение, тут не нужен хороший голос. Это даже не инструмент, на котором сперва учатся играть.
— Я думаю, это немножко похоже на инструмент, — тихо сказал Джеми и отвёл глаза в сторону.
— Ну, что ты! Перо, бумага совсем непохоже на пианино или на скрипку.
На некоторое время водворилась тишина. Затем Джеми сказал тихим, неуверенным голосом, глядя в сторону:
— Инструмент, на котором ты собираешься играть, Поллианна, — огромное сердце мира. Для меня он лучше рояля, лучше скрипки. От твоего прикосновения люди будут смеяться или плакать.
Поллианна судорожно вздохнула, на глаза её навернулись слёзы.
— Ох, Джеми, как прекрасно ты всё представляешь!.. Я никогда не думала об этом. Но это так, правда? Хорошо быть писателем! А может быть, у меня ничего не получится? Я много читала, и мне кажется, что я смогу написать что-то хорошее. Я ведь люблю рассказывать. Я всегда повторяю то, что ты рассказывал, и смеюсь и плачу.
Джеми резко повернулся.
— Смеёшься и плачешь, Поллианна? Правда?
— Ну конечно! Всегда так было, даже тогда, в парке. Никто не рассказывает, как ты. Тебе бы писать, а не мне. Ой, Джеми, правда, почему ты не пишешь? У тебя получится, я знаю!
Ответа не было. Джеми явно не слышал — может быть, потому что как раз в этот момент его отвлёк бурундук, пробегавший через кусты.
Замечательные прогулки бывали у неё не только с Джеми, миссис Кэрью или Сэди. Часто она гуляла с Джимми или с Джоном Пендлтоном.
Теперь она не сомневалась в том, что никогда не знала Джона. С тех пор как они выехали за город, старая угрюмость покинула его живое лицо. Он занимался греблей, плавал, рыбачил и бродил с не меньшим пылом, чем Джимми, и почти с такой же энергией. Вечером же, когда все размещались вокруг костра, он не уступал Джеми, описывая свои заграничные путешествия.
А самым лучшим, по мнению Поллианны, было время, когда Джон Пендлтон, оставшись с ней наедине, рассказывал, какой была её мать, и как он её любил в те далёкие дни. Эти разговоры приносили большую радость, но и удивляли; никогда раньше он не говорил с такой свободой о девушке, которую так сильно и безнадёжно любил. Возможно, он и сам этому удивлялся, потому что однажды сказал Поллианне:
— Удивительно, почему я с тобой говорю об этом?
— Я так рада! — промолвила она.
— Вот уж никогда не думал, что буду об этом говорить! Может быть, дело в том, что ты очень похожа на неё? Она была такой, когда я её знал. Да, ты очень похожа на свою мать, моя дорогая.
— Правда? А я думала, что мама была красивой! — воскликнула Поллианна с неподдельным удивлением.
Джон Пендлтон насмешливо улыбнулся:
— Да, красивой она была.
Поллианна удивилась ещё больше.
— Тогда я вообще не могу понять, как же я на неё похожа?
Собеседник её от души расхохотался.
— Поллианна, да ты… Нет-нет, ничего. Ты бедная, страшненькая уродина.
Поллианна покраснела и с искренним укором посмотрела в его весёлые глаза.
— Пожалуйста, мистер Пендлтон, не смотрите так на меня и не шутите этим. Я бы очень хотела быть красивой, хотя, может быть, это и звучит глупо. Кроме того, есть зеркало, оно не обманывает.
— Тогда я посоветовал бы тебе посмотреться в него, когда ты разговариваешь, — нравоучительно заметил Джон.
Поллианна широко раскрыла глаза.
— То же самое мне и Джимми сказал! — воскликнула она.
— В самом деле? Вот проказник! — ворчливым тоном проговорил Джон Пендлтон. Затем, с присущей ему одному манерой внезапно меняться, тихо сказал: — У тебе мамины глаза и улыбка, Поллианна. Для меня ты просто красавица.
Глаза у неё наполнились горячими слезами. Она молчала.
Как бы ни радовали Поллианну такие разговоры, они не походили на беседы с Джимми. Ни ей, ни ему не было нужды говорить. С Джимми она всегда чувствовала себя уверенно и уютно, а уж обмениваются ли они словами, не имело для них значения. Ей не нужно было ни напрягаться, ни волноваться, ни сочувствовать — Джимми был таким большим и сильным. Он не горевал о потерянном племяннике, не плакался об утрате безмятежного детства. Он не должен был передвигаться на костылях, на которые тяжело смотреть и даже о них думать. С ним можно было чувствовать себя радостно, счастливо, свободно. Словом, в его присутствии она просто отдыхала…
ПРИВЯЗАН К ДВУМ ПАЛКАМ
Случилось это в последний день загородной жизни, и Поллианна об этом жалела — прежде ни одно облачко не бросило свою безжалостную тень на их путешествие. Она беспомощно вздыхала и бормотала:
— Ах, если бы мы вернулись домой ещё позавчера, тогда бы этого не было.
Но «позавчера» они домой не уехали, потому-то всё это произошло, и вот каким образом.
Рано утром они отправились в двухмильный поход к речке.