Юность
Шрифт:
Боже мой, Боженька (и глаза закрывает и трогательно дышит, тихо так, совсем как в детстве) можно прямо просить, так только подумать — Ты поймешь ведь. Вот только не знаю, грешно это или нет, совсем не знаю. Потому и пришел сюда, чтобы просить, просить. — Опускается на колени и крестится. — Вот я верю, верю, что Ты сделаешь это. — И лицо стало немного яснее. — Пусть он, так как я его люблю — полюбит. — Сказал, вполголоса, почти громко и заволновался. Оглянулся. Старушка стучит лбом об пол каменный. Вспомнилась почему-то сестра Верочка,
— Господи, помолимся, Господи, помолимся.
— В Петербург едете?
— Еду и скоро.
— Ну, что же, пора уже. Я тоже собираюсь скоро. — Траферетов чертит на песке имя чье-то палочкой, даже не имя, а просто так буквы начальные С. Б. С Б.
— Что значит С. Б.? — Борик спокойный. И спрашивает спокойно так, — С.Б.? С.Б.?
— Так. А, впрочем, может быть это что-нибудь и значит. Я не преднамеренно. — «Себя береги», может быть, а может быть и другое.
— Дайте палочку, я тоже напишу что-нибудь. Чтобы написать?
— Вы рисуете?
— Да, но не особенно. О.К.Я.Б.Л. — О, как я безумно люблю.
— Я не люблю шарады «Окябл», «окябл». Похоже на октябрь. Вы где в октябре будите?
— Борик молчит. Хочется ответить — где вы, но громко, умышленно позевывая:
— Должно — быть в Петербурге. — Так легче и спокойнее говорить, но этого мало.
— Боря, ты скоро уезжаешь?
— Да.
Но Верино лицо не печалится.
— Ты знаешь, Боря, я рада.
— Что?
— Что ты уезжаешь — я рада.
— Странно. Ведь ты едешь со мной.
— Нет. Я еду в Москву и не с тобой, а после.
— Что я сделал тебе нехорошего?
— Ты? Ничего. Только я не хочу тебе мешать жить, и вообще я нахожу это ужасным.
— Ужас. Ужас! Ты помнишь вокзал, когда я приезжал. Он был такой, как город завоеванный.
— Нет. Я не помню. Я ничего не помню.
Я бегу от этого. Бегу. Неужели ты не можешь понять? Ты такая умница.
— Ах, оставь эти слова. Комплиментами меня не купишь.
— Ах, что ты, я вовсе не хотел. — Боря вспыхивает.
На террасе осенний ветер поднимает занавески и хлопает ими о периллы. Вера сидит на качалке. Руки заложены за голову.
— Это не от меня, но во мне. Я ничего не могу сделать. Вот прежде, как Ангелу Хранителю молилась тебе, а теперь противно. Противно. И все.
(Пауза.)
— Вера. Ты говорила с мамой?
— С мамой? Зачем? Я никогда ни о чем не говорю с ней. Вот о портнихе говорила вчера, но это не разговор.
— Ах, Вера! Куда мне идти, куда?
— Вы опрокинете лодку, Карл Константинович. Не качайте же, или я сойду.
— Тише. Тише. Не волнуйтесь.
— Ну, что это, Господи, за шалости.
— Нет. Нет. Ведь это не опасно.
— Карл Константинович, гребите лучше, чем дурачится. Смотрите,
— О, как грустно, воздух такой хрустальный.
— Ну, довольно вздыхать. Все чувствуют это, зачем еще говорить, что хорошо.
— Кира, мне кажется — вы не правы. Почему же, не дать воли чувству?
— Какому чувству? Ах, как это скучно. Не спорьте.
— Ай, ай, ай, он опять опрокидывает. — Люся Картолина взвизгивает и поднимается.
Лодка шатается еще сильнее.
— Сиди ты, неугомонная трусишка.
— Кира, Кира, оставь.
— Посмотрите, они совсем нас нагоняют. Кто это у них гребет?
— Борис Арнольдович, вероятно.
— Нет, куда ему, он рулевой.
— Это дамская должность.
— Вы его не любите?
— Ах, он такой несносный. Я думаю, это все напускное.
— Что именно?
— Печать эта «нездешняя».
— Он просто…
— Тише, тише, Карлуша услышит. Ведь он поклонник.
— Черт знает, что такое. Я читала вообще, но никак не подозревала, что это так близко может быть между нами.
— Ах, Люси, ты ничего не понимаешь.
— Это только говорят. Но никто не знает наверняка.
— А это что за тип? Карлуша, кто это в той лодке? Лицо незнакомое.
— Это Траферетов. Доктор. Только что кончил.
— Ах, вот, кстати, у меня горло, горло болит.
— Я думал язык от болтовни.
— Не дерзите. Я не люблю.
— Ого! С вами опасно.
— Да! Да! Да!
В лодке, которая обгоняла Картолинскую, сидели барышни Ветровы, Траферетов, Борис Арнольдович и Верочка. Когда лодки поравнялись, молодые начали брызгать друг в друга водой. И от солнечных лучей и ясного голубого дня казалось, что это не брызги воды, а золотые капли дождя.
Когда вышли на берег, весело болтая и шутя, к Боре подошел Карл Константинович.
— Я хотел с вами поговорить.
— Я слушаю.
— Пойдемте в сторону, чтобы нас не слышали.
По дорожке, утопавшей в зелени, они шли молча. Карл Константинович начал:
— Я относительно Траферетова.
Боря вздрогнул.
— Да, насчет Траферетова. Вы любите. Ну и вообще… Нет, нет, я не буду распространяться, но я хочу Вас предупредить.
— Что такое?
— Я хочу вас предупредить, чтобы вы не питали никаких надежд. Мы уже и так обратили на себя внимание. О нас говорят.
— Я вас не понимаю.
— Имейте терпение выслушать. Траферетов не… Ну, он влюблен в Ефросинью Ниловну.
— Боже мой, как же это?
— Так. Влюблен и только.
— Но этого не может быть.
— Верьте, что я вам добра хочу. Послушайте меня и забудьте его.
Вечерело. Зеленые деревья казались вышитыми на синем полотне. Трещали костры. Искры красные летали по воздуху. Пахло луком и огурцами.
Все как-то притихли, сидя на земле вокруг скатерти, на которой были разбросаны закуски. Рядом пыхтел самовар.