Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Дак это же грамоту, почитай, надобно знать, а у нас в Мостище никто не знает. Сам воевода наш не смыслит в грамоте. А уж коли воевода чего-нибудь не знает, то как же можем знать мы!
– Лепо, лепо, - пробормотал Мостовик, который насупленно прислушивался к разговору Дулеба с Никитой.
– А зарубки?
– вмешался другой охранник.
– Забыл ты, Никита, про зарубки?
– Зарубки?
– Дулеб повернулся к тому, потом снова - к Никите.
– Что это?
– А вот.
Никита взял белый вербовый кол, прислонённый к поручням моста. Кол был испещрён глубокими зарубками, сделанными ножом.
– Это для нашего воеводы. Идёт пеший по мосту - для него узенькая зарубка, для конного - широкая. А для повоза - крестик. Наш воевода должен знать, сполна ли содрали мыто с каждого. Ибо это же, почитай, глупые люди могут думать, будто мост поставлен, чтобы они переходили да переезжали через Днепр. Мост поставлен, чтобы драть мыто для нашего воеводы. Да для князя, да ещё для кого-то, разве ж я знаю…
– Лепо, лепо, - подтвердил воевода.
– Вот уж!
– не смолчал Иваница.
– Про мыто не забываешь, а на тех, кто идёт, едет, имеешь дырявую голову. Тебя же спрашивают: ехал или не ехал верхом монах в ту пятницу?
– А может, и ехал, да я забыл, - сказал Никита.
– Тут такое дело, поехал - не вернётся, он мне не сват, а я ему не брат.
– Так ехал или нет?
– твёрдо спросил Дулеб.
– Сказал, забыл, - стало быть, забыл. И с разбойничьими глазами разве тут один человек за неделю проезжает! Как дружинник, так и забияка. А ежели едет их десять или двадцать, тогда десять или двадцать забияк. А только тут они смирные у нас, потому как крикнет да как взбудоражится наше Мостище да как прискочит наш воевода с отроками!..
– Лепо, лепо, - сказал воевода и уставился на Дулеба своими серо-зелёными усами, будто спрашивая без слов, чего ему ещё нужно на мосту.
Возвращались ни с чем.
– Корчму увидел я там, возле моста, - вздохнул Иваница, когда они уже поднялись на склон, по которому пролегал путь на Киев, - но не станешь же обедать на глазах у этого замшелого воеводы! Не мог он угостить княжьего посланца!
Дулеб молчал. Он всё больше убеждался в своей непригодности к делу, которое неведомо почему поручил ему князь Изяслав.
Обедали, как уже сказано, на дубовом пеньке хлебом, да луком, да мясом, запивали простой водой из глиняного жбана. Дулеб с Иваницей молчали, потому что ничего не выездили. Кричко тоже молчал, чувствуя, что у гостей сегодня неудачный день, а будут ли когда-нибудь более счастливые дни - тоже никто не ведает.
За обедом застала их Ойка.
Появилась она в хижине неслышно, словно дух. Минуту назад они были одни, а теперь уже и она рядом с ними, в своём странном козьем меху, длинноногая, посверкивает иконными глазами, в которых мечутся чёртики, супит густые брови, сросшиеся на переносице, отчего глаза кажутся ещё более глубокими, а тускло-золотистые россыпи веснушек на носу и на щеках кажутся такими неожиданными, будто кто-то только что дал их девушке поносить на короткое время.
Она поздоровалась то ли со всеми сразу, то ли только с Иваницей, по крайней мере всё указывало в ней на намерение говорить лишь с ним, остальных она словно бы и не замечала, они для неё не существовали, они составляли нечто похожее на старый дубовый пень, возле которого сидели. Иваница сразу же повёл себя сурово с нею, будто уже имел на неё нераздельное право. Как могла найти нас так быстро? Нашла, вот и всё.
Они вышли, те двое остались за постной, бедной трапезой, Дулеб взглянул на Кричка, улыбнулся:
– Она оттуда, с княжьей Горы.
– Люди живут всюду, - пожал плечами Кричко.
– Мой сын тоже там. Не говорил тебе, потому что не заходила об этом речь.
– Где же он там?
– А я не знаю. Где-то обретается. Железа ему мало. Игумены взяли. Ещё малым.
Разговор прервался. Будто огонь, в который больше не подкладывают дров.
– Молоды, - снова нарушил молчание Дулеб, кивая на дверь, в которую вышли Иваница и Ойка.
– Ты тоже ещё не стар.
– Не обо мне речь. У меня уже всё позади.
– У каждого что-нибудь осталось позади. Один оглядывается туда, находит там силу или печаль, другой боится.
А те двое шли вдоль берега Почайны, осенняя трава была настороженно-холодная, она словно приготовилась уже укрыться под снегом, который мог выпасть в ближайшую ночь, потому что в Киеве снег падает всегда внезапно, выбирает для этого самое неожиданное время. Иваница топтал траву сапогами, оставляя два тёмных ручья следов позади себя; Ойка шла босая, ступала осторожно, почти не прикасаясь к траве, не было после девушки никакого следа, только её ноги краснели от холодных прикосновений, и у Иваницы щемило сердце, будто сам он шёл босиком по луговой траве, прихваченной первыми осенними заморозками.
Почему ты босая? Почему у тебя нет обуви? Босая, вот и весь сказ. Разве тебе обо всём расскажешь? Можешь не рассказывать, и так знаю, что ты несчастна, хотел бы тебе помочь, всё бы отдал ради того, чтобы ты стала счастливой.
Она расстегнула свой козий мех, она улыбалась уже не только глазами и губами, а, казалось, каждой своей золотистой веснушкой.
Что ты можешь? Никто ничего не может. Боярин Войтишич и тот не может. Князь попытался было прийти на помощь, где он теперь? В могиле. И вы со своим костоправом ищете следа и не можете на него напасть. Он не костоправ, он мудрый человек, творит чудеса. Чудеса - это когда воскрешают мёртвых. А никто ведь не сумел ещё никого воскресить, и вы не сделаете этого. И отца моего никто не сделает зрячим, потому что глаза ему выжгли ромеи. И все бегут от моего отца, мать бежала, когда меня родила; теперь вот и Кузьма бежал, одна я осталась. Не могу покинуть отца, потому что ему нет жизни без меня. Но ведь он издевается над тобой. Разве можно бросать копьё в родное дитя? Должен бросать, потому что за это Войтишич кормит его. Бросал на мать, она вот так кричала, как теперь должна кричать я; вонзалось копьё в доски перед её лицом, проламывалось железо сквозь щели, чуть не задевая материнских глаз; я должна была ойкать за досками, едва встав на ноги, - так и прозвали меня Ойкой за это. Ненавижу отца, ненавижу воеводу Войтишича, возненавидела весь мир, а куда мне податься? Отец мой родной, бросить его не могу. Князь Игорь заманивал к себе, бегала дважды, думала - святой, а он - никчёмный развратник. И всё равно мне жаль его. Брат не мог простить князю то, что он ворвался в нашу семью, а я не прощу брату то, что он… А ты веришь, что твой брат убил князя? Верю? Разве я говорила, что верю? Могу знать или не знать. Уже знаю, а узнаю ещё больше. Тогда помогу тебе. Ведь ты хочешь от меня помощи? Может, и ещё чего-нибудь хочу, сказал Иваница и попытался положить руку на грудь. Но рука его была отброшена резким и сильным ударом, послышался короткий смех, - казалось, смеялось само злорадство; такого с Иваницей ещё никогда не случалось в его многочисленных приключениях с девчатами, хотя, по правде говоря, с киевлянками он никогда не имел дела, поэтому и не очень удивился, потому что, быть может, они такие же необычные, как город, в котором живут.
– Возвернёшься в Киев, тогда, может, и уступлю тебе, - раздалось откуда-то из зарослей травы или со стороны Почайны, потому что, как заметил Иваница, Ойка не раскрывала уст.
– Возвернусь? Да я ещё здесь и не имею намерения выезжать отсюда до времени…
– Уедешь, потому как должен гнаться за убийцами.
– А куда?
– Сказано будет.
– Да и кто ведает, что они убежали? Может, сидят в Киеве, прячутся.
– В Киеве не спрячешься, вы со своим лекарем спрятались?