Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Я знаю, что не молчала! Как тать, он в мой дом вошёл, когда я был с князем Юрием там, в посёлке! Как тать полночный, как бес лукавый…
Лицо жены покрылось румянцем. Глядя боярину прямо в глаза, она негромко сказала:
– Тать полночный и бес лукавый есть вовсе не он, а ты!
Боярин качнулся. Он даже не сразу понял: про что это вдруг сказала Анастасия? Он просто увидел её лицо - белое, в ярких пятнах, с презрительными глазами. Увидел - и поразился: что она тут сказала? Как посмела ему, владыке, сказать, что он «тать полночный»?!
– Ты про меня это «тать полночный» сказала?
– спросил он почти со страхом.
– Да, сказала то про тебя. Ибо тать есть не княжич Андрей, а ты. И не только тать, но и злой обманщик. Ибо кривдой смутил ты меня, постылый! Лукавой ложью взамуж меня ты взял!
Она говорила внятно, всё более подаваясь вперёд и спеша, а глаза её остро и неотрывно глядели ему в лицо - сверкающие, большие…
Боярин от ярости сел на громко скрипнувшую скамью.
– Замкни дурные уста!
– почти попросил он хрипло.
– Скорее укроти язык свой! Не то я сам его укрощу!
– Чего пугаешь? Не люб ты мне, - громко и жёстко опять сказала Анастасия.
– От тебя хоть в омут…
– Убью!
Боярин швырнул скамейку под стол, возле ног жены.
– В железах сгною!
Он подошёл к ней вплотную и властно взял за плечо.
Дрогнув от боли, опять побледнев, но не мигая и внутренне вытянувшись, как струна, она упрямо сказала:
– Я прежде сама убью себя, зверь нелюбый! Кучка толкнул её, потрясённо шагнул назад.
– Чур нас, глагол бесовский!
– забормотал он, перекрестившись.
– Безумная ты…
– От тебя, бес, и разума нет!
– всё так же тихо, дрожа всем телом, сказала Анастасия.
Боярин перекрестился ещё раз. Даже ярость его пропала: впервые так страшно, так непонятно, безумно глядя в лицо одержимо сверкающими глазами, говорила с ним Анастасия. Сердце его будто вдруг раскололось. Пот высыпал, как роса, на жаркую шею.
– Ох, сердце моё терзаешь, что лютая гарпия!
– еле выдавил он, облизнув сухие, спёкшиеся губы.
– Ныне кричишь непотребство, заутро кинешься в омут…
– И кинусь!
Боярин, смолчав, задохнулся: выкрик Анастасии ударил его, как плеть. Он сильно шагнул к жене и рванул её на себя за тонкие, белые руки.
– Молчи, супротивница!
– пригрозил он глухо.
– Зря не гневи! Ибо час твой, видать, пришёл…
Но тут же, разжав ладони, он удивлённо взглянул на лицо жены и вскрикнул: закрыв ввалившиеся глаза, она упала ему на грудь. Потом, всё так же с закрытыми глазами, безвольно и странно попробовала оттолкнуться, но не смогла, бессильно обмякла и медленно, словно подбитая под ноги, сползла как-то боком и упала на пол.
Сразу опомнившись, Кучка кинулся к ней.
– Настасьюшка!
– зашептал он в страхе.
– Цветик мой… горлинка… лада!
На крик пришла Пересвета. С мамкой, с прислужницей-девкой она отнесла свою мачеху на постель, а боярин, не поднимаясь с пола, глядел им вслед, и ему казалось, что из его больного, старого сердца льётся последняя кровь на душу, на мозг - на горький остаток жизни…
Однако утром Анастасия встала. И когда в усадьбе опять появились князь и княгиня, она их встретила низким поклоном, просила отведать яств и вина. Только всё время руки, ресницы и губы её дрожали, и Кучка со страхом ждал, что вот-вот опять упадёт она с лёгким стуком возле стола на сосновый пол…
Боярин вместе с женой угощал гостей и на шутки Юрия складывал твёрдые губы в улыбку, а сам поджидал беду: неотвратимый приход Андрея. Ненависть к княжичу, старая злоба к князю, сознание вины перед женой - мешали Кучке дышать. И на всё, с чем князь к нему обращался, сводя разговор к усадьбе или боярским сёлам, лежащим окрест, Кучка ответствовал только:
– Нет…
Юрий не мог уехать домой ни с чем: нельзя было бросить дело, задуманное давно. В конце концов, не сделать ли так, как требует сын Андрей: посечь упрямого Кучку?
Но всякий раз на ум приходило:
– Нельзя. Попробую кончить миром. Недаром отец, Мономах, сказал в своём «Поученье»: «Ни правого, ни виноватого не убивайте». И он же учил: «Не имейте гордыни в уме и в сердце». Значит, надобно встать превыше своей обиды во имя важного дела!
До бешенства тяготясь угрюмым боярским упрямством, он сильно, нетерпеливо хватал щепотью свою рыжевато-седую бородку, трогал решительный крупный нос, тоже, как и боярин, хмурился на мгновенье, но сдерживал сердце и снова весело обращался к Кучке:
– Продай же усадьбу да сёла свои, боярин. Пусть встанет здесь новый мой город, во имя добра, как щит! Давно я его замыслил. Сам знаешь, что ныне поют уже стрелы над Окской поймой. Стучат уже копья в Московском устье. Звенят мечи вкруг нас недалече: племянник мой, киевский князь Изяслав, и брат его Ростислав Смоленский, а с ними Муромский Ростислав Ярославич, и Глеб Святославич Рязанский, и новгородские недруги наши - хотят нам горя! Готовы их рати пойти за Москву-реку, по нашим суздальским землям. Надо крепить Московское порубежье. Пора, боярин, пора! К чему тебе здесь усадьба? Не лучше ли, чем отдать её так врагу, соединить эту землю в руке единой… в моей руке, воевода? Продай же. Ответь. Реши…
Боярин твердил, угрюмо выслушав князя:
– Ты этого хочешь, княже, не оттого, что стрелы чужие грозят тебе отовсюду. Ты этим силу свою крепишь, дабы в уделе своём быть сильнее бояр. А может, сильнее бояр и в других уделах? Лукав!
– Но я прошу не ради себя, а ради общего дела!
– А наше боярское дело чьё?
– Ваше только. Своекорыстное дело!
Боярин слушал, хмурился и молчал. Наконец, пересилив стыд, он сказал с тяжёлой усмешкой:
– Добром ты усадьбу просишь… А княжич Андрей мне мечом грозит. Жену мою на позор и мой гнев обрекает. Ишь ходит - бледна… безумству душа подобна!