Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Птицы радуются ночной поре или ясной заре, а я тебе, лада!
– ответил пылкий Мирошка.
Любава в последний раз тихонько вздохнула: вот и кончилась эта ночь. В делах начиналось новое утро: вон идут на просторный холм деловитые люди с вострыми топорами…
Любава увидела среди этих людей Симеона, отца своего Страшко, покрытого синяками после погрома, рослого, как и отец, Никишку, премудрого старца Демьяна, рыжего мужика Михаилу, а возле него - Вторашку с Ермилкой. Увидела и смахнула с лица последнюю тень томленья. Скорее разумом, чем душой, но тем убеждённей, она сказала Мирошке:
– Мил мне и ты…
Сказала и отошла. Оттуда опять сказала:
– До самого гроба мил… Потом добавила тихо:
– Ликом прекрасен, душою смел… Вовек бы мне быть с тобою!
Мирошка кинулся к ней.
– Постой… не беги! Но девушка отбежала.
– Чай, снизу батя с братцем идут!
– сказала она. Мирошка остановился. Тогда Любава, будто дразня, готовая кинуться прочь при первом его движенье, но вдруг открывшись, как открывается цвет под утренним солнцем, жарко, сильно сказала:
– Когда тебя вижу, то вся дрожу… и пылаю, и мыслю, что нет тебя краше, сильней, разумней. Так ты мне мил, Мирошка!
Парень почти исступлённо забормотал:
– Постой… Я в очи твои взгляну… Уста поцелую! Но девушка весело засмеялась, будто вовсе и не она говорила только что ласковые слова, кинулась вниз, за куст, и оттуда насмешливо прокричала:
– Больно ты скор. Прощай! Мелькнула - и убежала.
Парень вытер ладонью горячий лоб. Будто проснувшись, он жадно взглянул на мир. Радостный мир сиял, шумел, качался, плыл, призывал к деянью. И парень, почуяв в теле сладкую силу, с хрустом, весело потянулся.
Он только теперь как следует понял, что день настал, что надо идти к работе. Ведь вон идут же сюда Страшко с Никишкой да плотники Симеона. Так, значит, надобно забывать о ратных походах, брать в руки топор или скобель - сбивать, как и все, на крепком взгорье тарасы. Нынче сам князь начнёт великое дело. И встанут на этом месте большие, толстые стены. Встанут они для князя, но встанут и для Мирошки. А возле Мирошки - Любава. А возле Любавы - сын…
Парень радостно засмеялся, взглянул на свои мускулистые руки, решил:
– Добро!
– и пошёл навстречу зодчему и Страшко.
– Здравствуй, дружина!
– первым весело окликнул его остроглазый Никишка.
– Здорово, - смущённо ответил Мирошка и покраснел.
– Чего это зубы скалишь?
– Да больно уж ты хорош…
– И сам ты не плох…
Никишка весело засмеялся. Скрывая смущенье, Мирошка громко сказал:
– Будь здрав, отец зодчий. Бери меня в круг, к себе…
– Ну, что же, - охотно сказал Симеон.
– Возьму! Симеон обернулся к Страшко:
– Ишь, светел и быстр твой приёмыш. Затем, что счастлив…
Страшко смолчал: негоже было болтать без дела. И без того вон бежит Любава домой кустами… Ух, как бы сраму не вышло! Чего болтать? Поэтому он смолчал, а вместо него ответил старик Демьян:
– Славен мир для юного сердца! Зодчий завистливо, тихо вздохнул:
– Да… славен. И я был юн, - добавил он грустно.
– Ан вырос в Киевской лавре, в келье… радостей сих не знал.
– Рано, знать, в чернецы подался?
– Рано. Мирского греха вкусить не успел. Меж братии вырос, науки постиг и зодческой мудрости научился…
– Быть зодчим - то славный дар!
– Да… славный. И нужен он человекам.
Симеон опять вздохнул, будто хотел сказать и Страшко, и Демьяну, и этим молодым парням нечто самое важное и большое. Но вместо этого только раздумчиво повторил:
– Да-а… славный!
После паузы он деловито велел, обращаясь к Никишке с Мирошкой:
– А ну, тяните вон ту городню сюда: здесь князь утвердит московской стены начало…
Страшко, Демьян, Никишка с Мирошкой и мужики, а вместе со всеми Ермилка с Вторашкой, склонились к венчатой части стены, называемой городней. Сейчас городня лежала в отдельных брёвнах, но уже была точно подогнана мужиками, венец к венцу. Мужики сообща взялись за неё и легко подвалили к нужному месту.
Скоро, работая вместе со всеми, Мирошка забыл и Любаву, и сладкую ночь на холме, и свои горячие речи. Но хоть ум его на время забыл об этом - в сердце всё время пело, росло, жило какое-то чистое, еле внятное трепетанье. Похоже, будто Любава вложила в душу Мирошки крылатого мотылька! И от этой почти невесомой, невнятно трепещущей жизни в руки Мирошки вливалась буйная сила. Он резво хватал бревно, взваливал на плечо или спихивал вниз, помогал это делать другим, легко отзывался на шутки, а иногда с улыбкой и сам покрикивал на Ермилку:
– Чего без дела стоишь!
– как будто тот ему не чужой, а так же, как и Никишке, родной младший брат.
Люди трудились, готовили холм для княжьего дела. А вешний день над холмом поднимался такой же трудолюбивый, такой же весёлый, как и счастливый парень Мирошка…
Глава XXXII. НАЧАЛО МОСКВЫ
Князь Юрий взыде на гору
и обозре очима своими семо и овамо,
по обе стороны Москвы-реки
и за Неглинною, возлюби сёла оные
и повеле вскоре сделать град мал,
деревян.
И вот наступило жданное утро.
Апрельское небо сверкало и голубело, переливая в себе с востока на запад жаркое солнце. Серебряно-белые облака выходили навстречу солнцу, как лебеди выплывают навстречу стругу. И так же как лебеди перед стругом, так облака расступались на синей дали небес перед жарко пылающим солнцем.
От ясного жара солнца с теплеющих облаков на землю летела незримой пылью тихая, благодарная влага. Она летела на сизые гривы сосен, на ласковые вершины берёз, на веточки лип, осин, тополей, ясеней, вязов, диких яблонь и вишен. Рощи, леса и сады уже были наполнены брачным вешним томленьем, вот-вот готовые выбросить первый лист из липких, набухших почек или первые жемчуга соцветий из пухлых плодушек.