Юрий II Всеволодович
Шрифт:
— Даруй, Боже, безбурие в лукавом море суетного и мерзкого жития. Страшно житие сие, люто море, и помышления, яко вороны, играют, — жаловался, стоя у кивота, владыка Кирилл. — Сам веси, Человеколюбче, о чем молю Тя. Упокой отведших к Тебе и живущих призри. Сохрани от дьявольска обстояния и неистовства вражеска. — Глаза его наполнились жгучею влагою. Торопливо утерев слезы, он мелко перекрестился со смиренным поклоном…
Что хочет разузнать великий князь от несчастного Глеба? Унижен человек безмерно и не восстать уж ему. Все внутренние скрепы в нем разрушены,
Но толмач, сидящий в порубе?.. О, тут что-то другое… Не полезнее ли было бы с ним, а не с Глебом иметь пространное собеседование?
Служка уже донес о прибытии в стан князя Святослава, о падении Рязани и о двух пленниках, захваченных Дорожем. Только один миг видел владыка Глеба, когда его вели на расспрос, лицо его дряблое, дрожащее, подобно тесту избитому. Одного лишь взгляда хватило, чтоб прочесть, что уготовано человеку сему. Стыдясь и за грех почитая, вспомнил владыка свой испуг: а вдруг попросит благословения? Но Глеб прошел мимо, усмехнувшись вкривую. Видно, давно уж привык жить без окормления духовного. Богоотступник отринутый — а жалость к нему остро когтила сердце, ибо предугадывалась обреченность его пути под водительством дьяволовым.
— Покаянию даешь время, Христе, нашу искушая любовь, — прошептал Кирилл в томлении. — Судьбы, Тобой ниспосылаемые, суть глубины великие.
— Владыка, — попросил служка, — дозволь служебникам и монахам облачиться в порты исподни овчинныя? Иные со студения изомроша беспортьем.
— Не возбраняем студения ради, — сказал Кирилл. — А разве они еще не забыли, что кожи животных носить им не можно?
— Ослабли от хлада.
— Руки и ноги ваши ослаблены, как в церковь идти, а на игрища и дела пронырливые убыстрены. — Зная за собой доброту, которой он и по нужде побороть был не в силах, владыка почитал необходимым выказывать иногда строгость самым неожиданным образом, чтоб трепетали и укорот заране имели. Но тут же и раскаивался и чуть ли не повиниться готов был. Поэтому быстрым переходом он сделался ласков и попросил служку проводить его с факелом в ставку великокняжескую, чтоб на толмача поглядеть, если он еще не спит.
— А хоть бы и спал! — ответил грубым голосом решительный служка.
— Вот ты, меншик, кем до меня был? — допрашивал владыка, поспешая за ним и недовольный его нечтивостью.
— Сначала батюшка урядил сады оплетать плетнями, потом соль вываривал. Мы из Соли Галицкой сами.
— Лучше в монахах-то?
— Трудно воде запруду прососать на перст, а там и пошла размывать, — загадочно ответствовал служка.
— Не знашь, покормили толмача иль просто так бросили?
— Собачье брашно ему, а не царский дар!
— Ты эти упражнения в речениях сильных брось! Монаху не приличествует.
— Да ведь он враг наш, владыка!
— Сорока молвит: я вчера у Бога была, нынче я буду мелких птиц судити.
— Понял, — засмеялся служка. — А вот, например, корчемники вино с водою месят. Их тоже осуждать нельзя?
— Любишь вино-то?
— Да так, просто для разговору молвил.
— Вино, возлиянное не по мере, люто. Новгородцы вон даже утвердили меж собою крестным целованием, чтоб играния бесовского не любити и бочек не бити.
Служка удивился и сказал, что у них в Соли Галицкой вино хранят не в бочках, а в корчагах.
— Вино — орудие диавольское для уловления слабых, — сообщил на это владыка.
— Да мы и не привержены, — потупился служка.
— Смотри у меня! — погрозил Кирилл.
У самой ставки служка осветил факелом лицо владыки и сказал, глядя в упор, со значением:
— Так думаю, толмач наш — ведец. Все вызнает, а за ним и ватага его нагрянет, и атаман ихний.
— Да мы его взаперти будем держать в темнице. Веди-ка его ко мне да огней поставь побольше. Мечники, пущайте пленного сюды!
Монгол вошел с достоинством, с поднятой головой, с прямым, бесстрашным взглядом узких агатовых глаз.
— Сядь! — указал епископ на лавку. — Кормили тебя?
— Хлеба давали.
— А меда?
— Этого нет.
— Но пьете ли вы меда да пиво? — начал владыка издалека.
— Арзу и харзу из молока пьем. Но не жадно. Ибо кто жаден к питию хмельного, тот потеряет и лошадь, и стада, и все добро свое, так что превратится в нищего.
— На, отведай меда нашего.
Служка живо налил из княжеского кувшина полчаши.
Монгол подошел шагами легкими, неслышными, протянул руку. Она была у него сухая и черная — то ли грязная, то ли отродясь такая.
Владыка даже отшатнулся.
— Давно ли в мыльне был?
— Где это?
. — В бане, где моются.
— Мы не моемся никогда, чтобы не противиться провидению и не гневить духов. Если смоешь грязь — смоешь и силу.
— А чем вы занимаетесь? Вы — скотоводы и владеете пастбищами?
Толмач отхлебнул и возвел глаза горе, как бы припоминая, чем таким они занимаются.
— Татары делают войлок и покрывают им юрты. Мужчины делают луки и стрелы, стремена и уздечки, строят повозки, объезжают лошадей и доят кобылиц, делают кумыс, шьют мешки для его хранения, сторожат и навьючивают верблюдов. Кожи они выделывают при помощи кислого молока. Женщины у нас обязаны править повозками, ставить юрты и снимать их, доить коров, делать масло и кислое молоко, приготовлять шкуры и сшивать их ниткой из жил. Они шьют также сандалии, башмаки и другое.
— Веруете ли вы в Бога?
— Да. Его зовут Начигай. Он бережет наших сынов и скот. Его делают из войлока и сукна и жену его тако же. Держат их в жилищах, питают хорошо и просят обо всем, что надобно. А еще духи предков из войлока и шелковых тканей, им тоже дают есть, пить и угощают сердцем зверя. Все предки Чингисхана тоже боги.
— Вы признаете, что у человека есть душа? — прищурился владыка.
— Даже две или три. Материнская душа плоти и отцовская душа кости. Она в чреслах помещается. Разрубить кость чресельную — убить душу. Грешники и убитые по злу делаются духами, приносящими несчастья.