Юрий II Всеволодович
Шрифт:
— Что?
— Не дождесси ты Ярослава.
Юрий Всеволодович никак не выдал себя, сидел неподвижно, не спуская с Глеба изучающих глаз. Наконец разрешил:
— Посоли хлебушко-то.
Глеб взял щепоть соли и продолжал с набитым ртом:
— Хан Батый сам пошел на Новгород через Торжок.
Он посмотрел на кувшин, потом на Юрия Всеволодовича. Тот еле приметно кивнул головой, и Глеб без смущения пододвинул к себе кувшин. Выпил одну чашу и сразу же наполнил снова, уже не спрашивая позволения у хозяина. Налил всклень, да не впрок: то ли поторопился, то ли захмелел — тягучий вишневый мед потек по бороде
— Не суетись! — сказал властно и жестко.
— Ты погляди, как я оболочен, ровно ярыжка, — пожаловался Глеб. — И цвет-то не угадаешь, то ли сер, то ли зелен, полы-то одни мохры. — И опять потянулся к кувшину.
— Довольно!
Глеб вздрогнул и отшатнулся, как от удара, помолчал, насупившись.
— Вы-то с Ярославом в благоденствии родились, а я обречен на испытания смолоду. Ты вот к Мстиславу Удалому на Калку не пошел, к моим рязанским князьям не пошел, а Ярослава ждешь? Чегой-то он пойдет твой Владимир щитить, когда у него у самого на попечении город поболе и побогаче твоего?
Руки великого князя, лежавшие на столешнице, сжались в кулаки. Глеб опасливо покосился на это движение, но все равно гнул свое:
— Конечно, вы с ним одного отца дети… Как он, так и вы, по его заветам…
— Отец-то наш чем перед тобой виноват?
— Передо мною — ничем. Рази я что говорю. А вот перед Южной Русью грешен, и не простится ему на Страшном суде и не надейся, Гюрги! Сколь жестоко терзали и грабили ее степняки-половцы! Я среди них два десятка лет прожил и от многих ханов наслышан: кабы русские князья исполчились хоть один раз все вместе, не только Тмутаракань, а всю степь до лукоморья и Хвалисского моря могли бы себе вернуть. А когда Игорь Северский пошел на них походом, твой отец, что, поддержал? И не подумал? Сидел тут, среди своих лесов и болот. Мне князь Владимир Игоревич, который в плену у Кончака на его дочери женился, сказывал…
— Он помер в двенадцатом году, — прервал Юрий Всеволодович.
— Знаю! — отмахнулся Глеб. — Я с ним видался во втором году на похоронах отца его, князя Игоря. Так вот, говорил мне Владимир тогда, что вы, Мономаховичи, погубите раздорами своими Русь. Так и вышло. Не тогда, так нынче.
Юрий Всеволодович строго глядел в одну точку. Понятно, почему Глеб Рязанский слова эти напомнил: родственные они души с Владимиром, может быть, и друзья даже — сын Игорев тоже ведь был проклят и сгинул где-то на чужбине. Он затеял войну с Галицкими боярами, лишил жизни почти полтысячи человек, в войне той в 1211 году были умерщвлены и его родные братья, трое Игоревичей. Их смерть на совести одного только Владимира. Так что было о чем поговорить двум братоубийцам.
— Гюрги, Святославле, что вы на меня волками глядите? Какой взыск у вас ко мне? Что вам за дело до наших рязанских распрей? Про Исады вспоминаете? Тот пир кровав? Ну, пьян я был, помутился разумом. Да, положили шестерых… Им уготовили Царство Небесное, а себе муку вечную. — Глеб усмехнулся беззубым неопрятным ртом. — Думаете, я опять по чью-то душу пришел и на престол хочу? He-а, князи. Это вы ошибаетесь, так думавши… А пошто пришел я с татарами? Тоска гнала меня в родные края, на Русь. Вам не понять изгнанника и грешника нераскаянного. Дайте выпить еще маленько… Не дадите? Жадные вы, Всеволодовичи! Весь ваш род мономаховский жадный! А у меня ничего нет, и ничего мне не жалко! Не верите? Побожусь! Святославле, ты подобрее, прикажи еще налить старенькому. Я ведь никому не нужный… И не вредный. Я же вам дела старой памяти не поминаю!
— Каки таки дела? — вырвалось у Святослава.
— А дяденьку вашего мужеблудника? Стыдоба на всю Иверию. Только благородство царицы Тамары покойной потушило эту историю.
— Ты уж и там побывал? — удивился Святослав.
— А как же? Говорю этому Георгию: подлец ты, подлец, жеребец ореватый. Позоришь русских среди наших единоверцев картвелов. Он и не знает, куда глаза девать, чего отвечать.
Братья засмеялись.
— Во-первых, Георгий нам не дяденька, а брат-двоюродник, — сказал Юрий Всеволодович. — Во-вторых, царица Тамара когда померла? Выходит, врешь ты!
— Царица Тамара померла, верно! — со слезой воскликнул Глеб. — Красоты и ума непостижимого. Рази я говорил, что она жива? Она после вашего жеребца еще замуж выходила. Не отрицаю. Но и вам бы, князи, не лаять меня, а приветить, как родного. Почему?.. Ладно уж. Долго я хранил молчание. Но теперь делаю признание. Поскольку это далекое прошлое и поступок мой в Исадах тайна великая. Почему братьев моих поубивали? Зверь я, что ли? Кровь пью? — Глеб поднял палец, призывая ко вниманию. — Тяжко говорить сие. Но братья мои заговор составили противу батюшки вашего Всеволода. — С пьяной важностью Глеб оглядел братьев. — Я дознался и пресек. И вот благодарность! Всю жизнь провел с чужаками. Легко ли?
— В тое лето, как ты убивство учинил, и батюшка-то наш помер. А я на престол взошел, — перебил Юрий Всеволодович. — Может, ты меня спасал от заговора рязанского?
— Вот всегда оно так! — горюнился Глеб. — Такова благодарность человеческая. Спасителя своего, избавителя поношению предаете и милостынею попрекаете. И кто меня пожалеет? Даже Бог не пожалеет. Потому — виноват! Сам знаю, сколь страшен я. Все равно душа погибла. Одно облегчение — медку. А, Гюрги?
— Плесни! — велел отроку Юрий Всеволодович.
— Вот и добро, и славно! — расцвел Глеб. — А я вам, князи, баечку скажу. Под медок пойдет баечка не пьяная, а поучительная. Хотите?
— Монголу в подвале расскажешь, — поднялся со своего места Юрий Всеволодович.
— Э-э нет, князь владимирский, ты послушай-ка, что было во городе Рязани, всего невдалеке. А татарашка моя и так знает. Мы там вместях обретались и все видамши.
— Пускай врет, я посплю пока, — разрешил Святослав.
— А вот и не совру. Сам врешь! В тебе кровь злая играет. А я со слезами повесть оповествую. Князя-то Федора младого помните? Сына Юрия Рязанского?
— А что Федор? — привскочил Святослав. Братья переглянулись.
— Церковь Николы Корсунского у нас в городе помните? Бывали ведь у нас. Теперь Никола не Корсунский уже, а Заразский. Так во плаче и воплех речем храм сей.
— Ты не вития, Глеб, и языком не завивай. По-простому вещай.
— Вилицу бы хоть подали мне, — поморщился рязанский, уже поняв, что баечку ему разрешают и слушать будут.
— Обойдешься. Не во что вилицей у нас тыкать.
— Я и говорю, жадные вы. Могли бы рыбку поспособствовать старцу. Ведь пост! А я пощусь…