Юрий II Всеволодович
Шрифт:
— Я ополчение привел, — поморщился племянник и, скинув шапку, сел. Концы платка торчали у него на поредевшей маковке.
— Сколько?
— Не считал, дрянь народ.
— Что так? Зачем же вел?
— Сами пристали. Угнетены очень. И без оружия. А батюшка тоже здесь? — всмотрелся Дмитрий в распростертое на лавке тело. — Когда приехал?
Святослав, будто услыхав, затих, потом дернулся, всхлипнул и пустил хриплую музыку еще пуще.
— Где собирал ополченцев-то? — допытывался Юрий Всеволодович. Хотелось спросить обо всем сразу, что известно братаничу, и страшно было: слишком уж необычен вид у Митьки, всегда веселого, оскаленного в редкозубой
— Собирал я их по дороге, — обстоятельным голосом сказал племянник.
— Как грибы, что ль? — раздражился великий князь.
Дмитрий медленно усмехнулся и стянул повязку. Багровый вспухший кровоподтек занимал всю щеку и скулу. Глаз тоже заплыл и слезился.
— Эк, чем это тебя? — невольно посочувствовал Юрий Всеволодович.
— Палицей слегка прикоснулись, дядя. А зубы выбиты сбоку, мочи нет говорить.
— Где ж это было? Татары — тебя? Ты их видел?
— Свои приложились в толчее… А воев я собирал так: со мной пошли раненые и обожженные, кои могли идти, а кои не могли, тех мы оставляли у дорог замерзать.
— Почему обожженные? — пересохло спросил Юрий Всеволодович. — Ты откуда прибыл?
— Я был везде, — сказал Дмитрий и впервые поднял замокшие слезами глаза на великого князя.
— Я знаю, они Рязань взяли, — поспешно вставил Юрий Всеволодович.
— Рязань взята в осаду шестнадцатого дни декабря, пала двадцать первого. Исчезло богатство ее и отошла слава — только дым, головни и пепел. Ни пения, ни звона — церкви все изгорели. Остался жив один князь Ингварович и нашел среди трупов мать свою, великую княгиню и снох и так кричал и рыдал, что пал на землю как мертвый. Едва его отлили и на ветру отходили. И с трудом ожила его душа в нем. А все это мне сказывал ученый дьяк рязанский, притекший по зиме и морозу во Владимир, не в силах зрети мучений рязанских и слышати вопли ихние. И все были уже в страхе.
Отвернув лицо в угол, князь Дмитрий говорил ровно, будто Псалтырь читал.
Юрий Всеволодович слушал не перебивая, наконец спросил безголосо:
— А что ж во Владимире? Стоит ли он?
— Сын твой Всеволод разбит под Коломною и притек во Владимир.
— А Москва? — стиснуто выдохнул Юрий Всеволодович.
— Взята на копье.
— Но Владимир стоит?
— Взят на щит.
Юрий Всеволодович схватился за лицо руками, прижав пальцами глаза, и огненная тьма заплясала искрами перед ним.
— Митька-а! — взревел на лавке Святослав. — В безумстве ты! Не может такое правдой быть! Зачем дьяка рязанского слушаешь? Я давно проснулся и все понял. О-о, сынок, кто ж тебя так? Кто лик твой на сторону своротил? Брат, радость у меня: сын, вот он, удалец мой!
Святослав сполз с лавки, пошел на коленках к сыну. С размаху обнялись. Замерли в бесслезной горечи.
— Митя, скажи не тая, как есть! — хриплым шепотом попросил Святослав.
— Владимир сожжен и разграблен, батюшка. Три дня горел.
— Весь?
— Дотла. Одне соборы стоят закопченны.
— А… народ?
— Жители взяты в плен или истреблены. Неделя прошла, а пожарище все тлело и выметывало, если ветром раздует. Подойти близь не можно, таким жаром попаляет.
— Всеволод жив ли? — глухо спросил Юрий Всеволодович сквозь ладони.
— Ударила его стрела через броню под сердце. У Ирининых ворот было.
Великий князь, застонав, уронил голову на стол.
— С таким великим звуком приступили, что земля сама всколебалась от шуму и трескоты и от вопу человеческа. Яко мурины, страшны и зловидны, яко враны кричали. На приступ же гнали впереди себя плененных, понуждая их биться с нами. А кто отказывался или пытался бежать, тут же убивали, — продолжал Дмитрий. — Мостовые даже горели. Но жены и дети и старцы, мужскую доблесть восприняв, нечестивых побивали, кто чем мог.
— Но другие-то мои сыновья уцелели? А супруга моя? — Юрий Всеволодович поднял молящие глаза. — Я не верю. Быть не может.
Дмитрий с помощью отца начал стаскивать шубу.
— Но ты-то ведь спасся? — бормотал Святослав. — Может, и они? Ты на коне сбежал?
— Я на четвереньках спасся. Как сбили меня, я промежду ног, согнувши, уполз, червем извиясь. Думал, стопчут. Но бились в воротах — они сразу в четверо ворот хлынули, — а я был у Волжских, взлез на стену и выпал в сугробы на обрыве у Клязьмы. Никто не углядел меня. Отлежался.
— Страшны татары? Какие они? — вдруг спросил мече-ноша, до того немо и остолбенело присутствовавший здесь.
— Маленьки ростом и злобны. Рожи темны и словно бы рябы, а щеки надуты, глаз не видать. И визжат пронзительно. Мы потом сбились на стрелке Лыбеди со Клязьмой полуживые сбежавшие, в крови, как псы порванные, а один из Посада на снегоступах утек, пока Серебряные ворота еще были свободны. Но он потом умер. А я его лыжи взял. Месяц к вам добирался. Всего и не пересказать. Чудом прорвался. Просто чудом.
— Племя поганское, дьяволом рожденное! — ругался Святослав. — Помет собачий!
— Так что же? Всему конец? — сказал великий князь, бессмысленно глядя на всех и никого не видя.
— Мы остались одни. Совсем одни. — Дмитрий беззвучно затрясся, скривив разбитый рот.
Глава пятая. Враги
Рязанская земля стала первой жертвой нашествия. Рязанцы защищались беззаветно-отчаянно, сопротивление оказывали не только хорошо обученные, умелые в воинском деле дружинники, но и мирные жители — крестьяне и ремесленники, старики и женщины. И все они легли, по слову летописца, «на земле опустошенной, на траве-ковыле, снегом и льдом померзнувшие, никем не блюдомые. Звери тела их поели, и множество птиц их растерзало. И все лежали, все вместе умерли».
Уже семь дней монголо-татары грабили город, жгли дома и храмы, насиловали и умерщвляли жителей Рязани. Лишь пепел и дым остались от прославленного рязанского узорочья, а сам город остался в памяти потомков как Рязань Старая, новую пришлось возводить на другом, неоскверненном месте — в стороне от Оки, при слиянии рек Трубежа и Лыбеди.
Батый, как обычно, поставил свой желтый шатер с золотой маковкой в отдалении от тех мест, которые только что были полем боя, и на возвышении, чтобы видеть, как располагаются кюрейны — стойбища из колец юрт. Подобно тому, как вокруг ханского шатра стоят кругом малые юрты его личной охраны из тысячи отборных нукеров, и малиновые шатры царевичей-чингисидов окружены малыми кочевыми шалашами для многочисленной свиты из шаманов и знахарей, сокольников и доезжачих с борзыми собаками, трубачей и поваров. У входа в ханскую ставку на длинном древке поднято пятиконечное знамя, на котором выткан золотом ужасный лик бога войны Сульдэ, точно такое знамя покровительствовало в походах самому Потрясателю вселенной Чингисхану. И возле шатров царевичей — их одиннадцать — свои боевые знамена из шелковых разноцветных тканей. Ближе всех к ханской ставке кольцо юрт с шатром из снежно-белого войлока — в нем главный военачальник, непобедимый Субудай-багатур.