Юрий II Всеволодович
Шрифт:
— Скажи, что такое Колокша?
— Не знаю.
— А Пекша?
— Город орусов?
— А Москва?
— Ну-у, город маленький.
— Не только город, это также и река, а еще есть Клязьма, Зоря, Яуза. А больше всех — Ока.
— Так что?
— Все они замерзли сейчас, покрылись прочным льдом.
— Знаю, но к чему ты клонишь?
— Все эти речки нам пришлось бы переплывать, а берега у них обросли непролазными лесами среди болот и топей, в иные из которых конь с ушами может уйти. Я, в отличие от всех вас, бывал здесь в летнюю пору, знаю, что говорю.
— Но сейчас-то все реки замерзли, так чего же мы не идем?
Субудай сердито сверкнул глазом, буркнул:
— Так
Бату-хан слушал перепалку терпеливо, лишь тонкие губы змеились в брюзгливом нетерпении. И в глазах порой при словах Субудая вспыхивал опасный огонек, но старый воитель не считал нужным замечать это своим единственным глазом. Не считая возможным для себя унизиться повторением вопроса и не желая дать прорваться своему гневу, Бату-хан сделал заход издалека:
— Незадолго до кончины Потрясателя вселенной Священный Правитель всех стран и народов собрал нас, наследников его великого дела завоевания мира, и спросил, в чем заключается высшая радость и наслаждение мужчины. Кто-то из нас ответил, что в соколиной охоте, и все были с ним согласны. Но Священный Правитель не одобрил нас. Он сказал, что величайшее наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить и победить врага, вырвать его из жизни с корнем, захватить все, что он имеет, заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами, превратить прекрасных супруг в свою подстилку, целовать их ланиты и сосать их сладкие губы цвета грудной ягоды… Разве не проделали мы все это на Е-ли-цзянщине? А? Что скажешь на это, мой мудрый Субудай-багатур?
Субудай поднял на хана глаз, в котором заметна была незлая усмешка:
— Но, великий джихангир Бату-хан, разве царевичи наши, темники и тысяцкие уже съели все лепешки и всех баранов, выпили все орусские меда, разве недостало кому из них красной женки? Если не так, о джихангир, вели выбить мне последний глаз!
— Ты прав, мой мудрый Субудай-багатур, все это есть у них. Есть в кожаных китайских сундуках и чувалах меха и дорогие ткани, есть золотые изделия, многоценные камни, есть рабы — искусные в работе мужи и светловолосые юные девы, но только не прах ли все это? Каждый из нас хочет стать самым богатым на Керулене, однако еще сильнее каждый из нас хочет иметь славу, равную славе — пусть одной на всех! — нашего общего предка, Потрясателя вселенной, Священного Правителя, не так ли?
— Так, так! — горячо отозвались молодые чингисиды, а в единственном глазу Субудая увидел Бату восхищение и истинное поклонение, не догадываясь, что они — лишь отблеск того обожествления, с которым смотрел когда-то молодой воин, вчерашний пастух и бродяга, Субудай на его деда.
Субудай велел подать пергамент, показал на нем коротким заскорузлым пальцем синюю жилку — Оку и черную точку на ней — Коломну.
— Это крепость Ик. Она не велика, но укреплена, как Е-ля-цзянь. Пусть овладеет ею со своим туменом храбрый хан Кулькан. А поможет ему старший темник Бурундай.
— Я управлюсь один! — вскинулся Кулькан.
Царевичи-чингисиды переглянулись понимающе и со скрытой насмешкой: все они слишком хорошо знали, что подобно тому, как Бату-хан лишь называется главой похода, а все его обязанности исполняет непобедимый Субудай-багатур, и чингисиды возглавляют десятитысячные конные отряды лишь для виду, к каждому приставлен опытный темник. Так было во время похода, так и сейчас главный вождь Субудай станет через темников руководить всеми действиями: разведкой, замыслом и обеспечением сражений. И Кулькан не может не знать этого, он лишь делает вид, будто возглавляет тумен из десяти тысяч коней, но всю власть над воинами имеет не он, а приставленный к нему опытный советник Бурундай, который прошел череду войн и походов с самим Чингисханом. Никого из царевичей их двусмысленное положение не смущало и не обижало, они во всем полагались на своих советников, а сами охотились да предавались пьянству.
Но вот Кулькан, видно по неразумности своей, настаивал:
— Разве я один не справлюсь?
— Справишься! Как не справиться! — подобрел отчего-то Субудай. — Только я придам твоему тумену еще пять тысяч кипчаков и один неполный тумен из новобранцев, а за ними нужен пригляд, вот Бурундай тебе и пригодится.
— Это конечно! Пускай его! — расплылся в улыбке Кулькан. Все его юное безусое лицо воспламенилось от сознания, что под его началом будет даже и не один тумен, а больше двух. — Когда идем, мудрый Субудай?
— Я жду возвращения лазутчиков. К тому же некий венгерский монах объявился в степи. Я послал за ним нукеров. Как вернутся, так сразу и пойдем.
Мирно и согласно закончился совет. Но никто не мог знать, какие занозы остались в сердцах Бату-хана и Субудай-багатура.
Весть о том, что поход не сегодня-завтра будет продолжен, мгновенно облетела огромное становище. Больше стало движения, шума, вновь стала слышна воинственная монгольская песня:
Мы бросим народам грозу и пламя — Несущие смерть Чингисхана сыны…Из ближних и дальних разведок возвращались лазутчики Субудая. Каждое их донесение тотчас же доводилось до сведения Бату-хана.
Много бесценных качеств полководца у Субудай-багатура. Это Бату-хану приходилось признать. Кто лучше его смог бы наладить охрану ханской ставки? Никто. Смог бы кто из ханов так построить войско в походе? И спрашивать нечего, и захват городов приступом никто столь умело не проведет. А как ловко использует он пленников и во время боя, и на отдыхе! Но совершенно особые заслуги у него в создании ближней и дальней разведки. Степные осведомители, оставленные на границе с Русью и в некоторых княжествах после битвы на Калке, лазутчики в дальних краях под видом купцов, соглядатаи из числа посланников, ведущих мирные переговоры. А венгерский монах — это случайная, но крайне своевременная удача Субудая.
Монаха сразу узнал Глеб Рязанский:
— Это же Юлиан!
Оказалось, что еще два года назад они встречались в половецкой степи, где Глеб Рязанский скрывался от расплаты за свои злодеяния.
— А где же остальные? — радостно удивился Глеб старому знакомому. — Вас ведь было четверо?
Юлиан, одетый не по-монашески, а как все степняки, при бороде и усах, опять же противопоказанных монаху-латинянину, не выказывал ни испуга, ни беспокойства. Сразу угадал, что не Глеб Рязанский тут главенствует, отвечал не ему, а одноглазому старику, похожему на бабу. По узкому глазу и отсутствию на лице волос признал в нем монгола, хотя тот был в русском медвежьем тулупе и в сапогах с собачьим мехом внутри и рыжим телячьим снаружи.
— Да, было нас четыре монаха-проповедника.
Субудай кинул взгляд на нукеров, те поняли без слов:
— Он был один.
— Мы вышли из венгерского монастыря, что в Пеште, добрались до половецкой степи. Там и видел нас рязанский князь. Сначала шли легко, а потом нужду стали испытывать и в пище, и в одежде. Мы со старшим братом Герардом решили двух младших продать в рабство, но их никто не захотел покупать. Мы их отправили обратно в Венгрию, а сами продолжали двигаться вперед.
— Ай-яй-яй! Братьев продать хотели! — затряс сивой бородой Глеб Рязанский с таким негодованием, будто это не он собственноручно умертвил шесть братьев своих кровных, а неназванных.