Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма
Шрифт:
1979 годом датирую еще один доклад, когда Ю.М. остался собою серьезно недоволен. Речь идет о выступлении перед сотрудниками журнала «Театр», в котором готовилась к выходу статья Ю.М. «Семиотика театра». Он и физически чувствовал себя в тот приезд не лучшим образом, и сразу после доклада пришел ко мне домой в тяжелом настроении. Особенно Ю.М. было неприятно, что перед докладом его представили как доктора наук, профессора и членкора Британской Академии наук. Хотя все это и было правдой, чинопочитания он не любил и считал, что представлять его таким образом публике – значит задавать неверный тон общению. И хотя в те же дни он сам оценил свое выступление в Литературном музее («Биография и Культура» – на материале Пушкина) как сделанное «по первому классу», был более всего огорчен предыдущим, прочитанным перед сотрудниками журнала. Горько сказал мне: «Я распустился, не готовлюсь, жду, чтобы меня похвалили». На этот раз он пробыл в Москве около трех недель.
В это время в Москве, проездом из Тбилиси, был Р.О. Якобсон, который почти все дни проводил с Ю.М. и Б.А. Успенским. Ю.М. очень
95
См. примеч. 1 на с. 46.
Доклады, выступления, встречи с редакторами – только одна сторона его работы в Москве. Другая – долгие часы занятий в библиотеке. Перед моими глазами и сейчас стоит первый, профессорский зал, гора книг на третьем столе налево от входа и Юрина склоненная над ними голова. В профессорском зале Юру знали, любили, старались подобрать нужные ему книги как можно скорее. Моя приятельница Оля Агриколянская, много лет работавшая там библиотекарем, особенно помогала ему. Я приходила иногда, садилась рядом, просматривала заказанные им книги. В разное время разные. То это были книги о карточной игре, то о процессах ведьм в Германии, то воспоминания СмирновойРоссет, и много, много другого. Ю.М. своим быстрым и четким почерком делал выписки – заготовки для будущих статей и книг. Звездным часом Ю.М. был день, когда он наконец отыскал дневники будущего декабриста, а в пору писания дневников – юного офицера Доброво, отступавшего вместе с русской армией из Москвы в 1812 году. Ю.М. искал эти дневники много лет. Говорил, что наталкивался на «стену, которая не пробивалась». Искал везде: в ГИМе [96] , в архиве Исторической библиотеки, в ЦГАЛИ [97] . А нашел в Отделе рукописей Ленинки, что помещался на углу Моховой и ул. Фрунзе. Дневники оказались в совершенно неожиданном для него фонде. Мы до этого сговорились встретиться на улице: без пропуска в архив меня бы не впустили. Жду два часа, а его все не нет. Ничего не понимаю: ведь Юра никогда не опаздывал. И вот наконец выходит Ю.М., веселый, счастливый; удивляется, увидев меня, рассказывает о редкостной находке, которую сейчас же, немедленно надо отпраздновать. Уверен при этом, что я на углу оказалась случайно – вот ведь удача, и какое счастливое совпадение! Забыл, абсолютно забыл, что обещал прийти два часа назад. Радость быстро передалась и мне, а Ю.М., когда понял, в чем дело, ужасно огорчился своей забывчивости.
96
ГИМ – Государственный исторический музей.
97
ЦГАЛИ – Центральный государственный архив литературы и искусства.
Понадобилась редкая филологическая находка, чтобы ему запамятовать о встрече. Хотя надо сказать, что житейские мелочи он часто не держал в голове. И тогда я выступала в роли некоей записной книжки.
Вот идем c ним по улице, и он мне говорит: «Фринуся, меня такой-то просил передать привет такому-то, а еще нужно это вот, и это, и это. Я могу забыть. Ты, пожалуйста, запомни, а потом мне скажи». Идем дальше, и он говорит: «А ты точно будешь помнить, что мне надо то-то и то-то? А то если я не передам, будет очень неудобно перед таким-то». Я успокаивала его: говорила, что, разумеется, ничего не забуду.
20
Кажется, году в 1973-м, не помню почему, Ю.М. стал серьезно думать об идеях З. Фрейда. Мы даже читали его по очереди вслух, и Юра твердо сказал, что, видно, Фрейд был хорошим врачом, но теории его – чепуха. «А то, что доктор напридумал, – усмехнулся Юра, – это я и сам мог бы придумать не хуже». В тезисах летней Школы 1974 года Ю.М. опубликовал статью, в которой спорит об Эдиповом комплексе с Фрейдом. Он связывал идеи Фрейда со своими собственными мыслями о коллективных неврозах. И даже спустя девять лет, в 1989 году, говорил о том, что, по его мнению, коллективные неврозы не обязательно вызваны социальными катаклизмами. Замечал при этом, что эпохи, в которых наблюдается резкое изменение коллективного сознания, приводят к катаклизмам, но вместе с тем и создают что-то талантливое. (Приводил в качестве примера, XVI век с его «охотой на ведьм».) По мысли Ю.М., спокойные периоды, периоды равновесия мало оставляют после себя интересного [98] .
98
Эти мысли Ю.М. лягут в основу его итоговой книги «Культура и взрыв» (М., 1992).
Рассуждения о дьяволе, занимавшие одно время и Б. Успенского, привели Ю.М. к мыслям об Иване Грозном. Мы с Ю.М. специально пошли вновь посмотреть фильм Эйзенштейна
Вот пример того, что Ю.М. успел сделать только за одно лето 1983 года. Сдал большую рецензию на вышедшую в ЖЗЛ книгу Гастева о Леонардо да Винчи. Написал четыре листа для сборника МГУ о литературе XVIII века, почти закончил книгу о Н.М. Карамзине для издательства «Книга» (серия «Писатели о себе»), написал сценарий для своих телепередач.
Ему становилось все труднее приезжать в Москву, и не только из-за занятости, но и потому, что все хуже становились поезда Тарту – Москва. Он, как правило, простужался в поезде. Его мучили грязь, пьяные попутчики, с которыми приходилось разговаривать. Самолеты же из Тарту летали только летом, а Юра, как и я, самолеты не любил. Это было отчасти чувство страха, а главное – общее неприятие этого вида транспорта, оставшееся у него до конца жизни. Но и в эти годы, когда он выступал в Москве, слушать его собирались полные залы, и сообщения раз от разу становились все значительнее. Запомнилось выступление в Институте славяноведения, когда он поделился с нами реконструкцией пушкинского замысла о Христе. Это было захватывающе интересно! Конечно, теперь его мысли можно прочитать в соответствующих статьях, но печатное слово не передает ту особую манеру, тот внутренний артистизм, который превращал его лекции в эстетический и интеллектуальный праздник.
Быстрой легкой походкой подходил он к кафедре и слегка заикающимся голосом начинал: «Как вы, конечно, знаете» или: «Как вы, конечно, помните», мгновенно ставя слушателей на одну с собой планку и предваряя таким скромным вступлением блестящую импровизацию, фейерверк приводимых наизусть цитат.
Менее всего лекции Ю.М. были сухим сообщением фактов. Скорее, они были доверительными беседами, приглашающими к совместному творчеству, к заманчивому путешествию, маршрут которого до поры до времени оставался скрытым от слушателя.
Но вот, по ходу, обнаруживалась внутренняя связь между самыми разнохарактерными проявлениями жизни и искусства, так что все приобретало строй и лад, наполнялось новыми смыслами, каким-то чудом проявленными.
Мне много довелось услышать за жизнь блестяще одаренных, энциклопедически эрудированных ученых. Но эта вот лотмановская особенность – неожиданные сближения, соединение в одно целое по видимости разнородных явлений, этот синтез, универсализм – были уникальной его чертой.
В Москве Ю.М. готовил свой спецкурс по Тютчеву. Читал письма поэта и рассказывал мне, как из них видно, что Тютчев был человеком, страстно любившим то, что терял. В Европе – Россию, Денисьеву, с которой ссорился при жизни и которой, как она ни просила, не согласился посвятить сборник стихотворений, хотя бы и не называя ее имени. После того как Е. Денисьева скончалась, Тютчев сокрушался: «Ну что бы мне стоило?». Под конец жизни часто влюблялся и плакался жене о своих печалях. Юра сравнивал последние тютчевские пристрастия с чувствами Фета, желавшего отравиться из-за влюбленности в десятилетнюю девочку.
Одно из писем ко мне, которое я называю «любовным», написано в 1985 году в Доме творчества в Дубулты [99] . Оно содержит такие строки: «Давно ли Вы перечитывали Тютчева?» «Я встретил Вас и все былое…» Он очень хотел, чтобы книжку о Тютчеве я имела, и выслал ее в Канаду в 1991 году, но, увы, она пропала. Книги Ю.М. переводили и печатали в Европе и Японии, в Америке. Но получить за это деньги с ВААП [100] , занимавшегося якобы охраной авторских прав, а на самом деле авторов обворовывавшего, было чрезвычайно трудно. Сколько раз мы ездили с Юрой на Большую Бронную выбивать для него деньги – все бесполезно. Сколько времени он потратил на звонки, висел на телефоне, пока его, бедного, «футболили» от одного функционера к другому. Дамы с именами, достойными Салтыкова-Щедрина (одну, например, звали Элита Вениаминовна), отвечали, что ничего не знают или что, по их сведениям, он уже деньги получил. А когда все-таки что-то платили, это были сущие копейки. А ведь денег у Ю.М. никогда не было [101] . У Лотманов был открытый дом, стол, за которым вечно кормились гости, приезжие, студенты. Помощь, гласная и негласная, оказывалась многим нуждающимся.
99
См. письмо от 5 апреля 1985 г.
100
Всесоюзное агентство по авторским правам.
101
Дневник, август 1986: «Мне было непонятно, почему он вынужден был занимать у меня, получавшей копейки в Книжной палате, с мужем – простым инженером, на покупку машины. Только спустя много лет я узнала из чьих-то рассказов, как много и многим он помогал. Мог подарить целое приданное новорожденному… дарил подарки буквально всем в семье Успенских, росли семьи обоих сыновей, и приходилось помогать им. Тогда же мне было странно, что при двух профессорских зарплатах у него никогда не было денег».