Юрий Поляков: контекст, подтекст, интертекст и другие приключения текста
Шрифт:
Но тогда, в конце 1980-х годов, начинают интенсивно развиваться процессы, совершенно закономерные для литературы, но обусловленные внешними по отношению к словесности социально-историческими обстоятельствами. Прежде всего постепенно прекращается и к началу девяностых годов сходит на нет неестественное разделение литературы на три подсистемы. Три мощные ветви наконец соединяются, что резко меняет иерархию литературных ценностей и творческих репутаций, утвердившуюся в каждой подсистеме, в первую очередь в советской литературе. Явления, которые были действительно значимы, либо оказываются литературной историей, как деревенская или военная (лейтенантская) проза, либо же начинают восприниматься как периферийные (политический роман Ю. В. Бондарева или А. А. Проханова). Современная литература оказалась потеснена, писатели-современники на какое-то время потеряли вид на жительство в «толстых» журналах, главные редакторы которых спешили, вырывая друг у друга старые пожелтевшие рукописи, пролежавшие в письменных столах писателей или в архивах у их внуков, украсить ими страницы своих изданий. Но не только потаенная литература шла в ход: наперебой публиковались
Этот хаос как бы спрессовал в несколько лет разные литературные десятилетия ХХ века, соединил казалось бы несоединимые культурные, политические, художественные обстоятельства советской и эмигрантской жизни, порождавшие то или иное произведение, опубликованное сейчас. Все семь советских десятилетий разом выплеснули неизвестное читателю, неизданное журналами и издательствами, задержанное советской цензурой, – и каждое из них оказалось богато такими текстами. Из 1920-х годов в общелитературный контекст конца 80-х вошли роман «Мы» Е. И. Замятина, «Повесть непогашенной луны» Бориса Пильняка, московская трилогия М. А. Булгакова «Дьяволиада», «Роковые яйца», «Собачье сердце»; из конца 20–30-х – эпос А. П. Платонова (романы «Котлован», «Чевенгур», «Счастливая Москва», а также повесть «Ювенильное море»), роман «Соляной амбар» Бориса Пильняка, лирика и проза О. Э. Мандельштама; из 1940–50-х – «Доктор Живаго» Б. Л. Пастернака, «Реквием» А. А. Ахматовой. Стала доступна литература первой волны русской эмиграции – во всем объеме вернулось наследие В. В. Набокова, Д. С. Мережковского, В. Ф. Ходасевича, Б. К. Зайцева, А. М Ремизова, И. С. Шмелева, Гайто Газданова, М. А. Осоргина, М. А. Алданова, Б. Ю. Поплавского, Р. Б. Гуля; стали известны обстоятельства журнальной, издательской, литературно-критической, философской мысли русского зарубежья, центры русского рассеяния; были опубликованы мемуаристика и сохранившиеся архивы русской жизни рубежа веков, войны, революции, Гражданской войны, изгнания. Шестидесятые годы были представлены романами «Дети Арбата», «Тридцать пятый и другие годы» А. Н. Рыбакова, «Белые одежды» В. Д. Дудинцева, «Новое назначение» А. А. Бека, повестью «Вагон» В. Н. Ажаева, незаконченным романом «Исчезновение» Ю. В. Трифонова, повестью «Ночевала тучка золотая» А. И. Приставкина, первым образчиком русского постмодернизма романом «Пушкинский дом» А. Г. Битова – и, конечно же, романом А. И. Солженицына «В круге первом», повестью «Раковый корпус»; из 70-х годов пришли «Август Четырнадцатого», первый «узел» эпопеи А. И. Солженицына «Красное колесо», произведения Ф. Н. Горенштейна (повесть «Искупление», роман «Псалом»), В. Е. Максимова, Саши Соколова, Венечки Ерофеева, Ю. В. Мамлеева, Л. С. Петрушевской, В. П. Аксенова – и многих-многих других.
За эти несколько лет общественное сознание и литература прошли огромный путь, который при обычной ситуации занял бы целые десятилетия. Направление и логика этого пути могут быть прослежены за, казалось бы, хаотически переплетенными на журнальных страницах трех-четырех лет разными писательскими судьбами, подчас разделенными несколькими десятилетиями; за встретившимися на журнальных страницах конца 80-х годов советской Москвы и Ленинграда, русских Берлина и Харбина, эмигрантских Парижа и Праги.
Однако может ли эта литература считаться современной? Ведь произведения, опубликованные тогда, резко изменили представления о характере и объеме такого понятия, как «русская литература ХХ века», но имели ли они, созданные в иные десятилетия, непосредственное отношение к рубежу 80–90-х годов, когда оказались востребованы и прочитаны? Этот вопрос определяет действительно серьезную историко-литературную и теоретическую проблему, порожденную социально-политическими обстоятельствами, в которых развивалась русская литература ХХ столетия.
Напомним еще раз: «Литература никогда не представляет собой аморфно-однородной суммы текстов: она не только организация, но и самоорганизующийся механизм», – писал Ю. М. Лотман, характеризуя само понятие «художественная литература». Это качество литературы, как полагали представители московско-тартуской семиотической школы, обусловлено способностью художественного произведения накапливать и генерировать смыслы при каждом новом его прочтении. Образная система произведения, заложенные в нем смыслы неисчерпаемы в силу того, что художественные «коды» просто не предполагают какое-то единственное прочтение, но принципиально подразумевают его многовариантность, поэтому каждая эпоха находит в нем свое, часто отличное от других эпох, звучание: «наступает новый исторический этап культуры, и ученые следующих поколений открывают новое лицо, казалось бы, давно изученных текстов, изумляясь слепоте своих предшественников и не задумываясь о том, что же скажут о них самих последующие литературоведы». Удивительная способность художественного текста к генерации все новых и новых смысловых сфер обусловлена тем, что он рождается не только при его создании автором, но и при его прочтениях читателем – критиком, публицистом, литературоведом, любителем литературы – и читателями последующих поколений. Именно эта особенность литературного произведения и «привязывает» его ко времени прочтения, актуализации, времени, сообщающему художественному тексту смысл спецификой и характером его нынешнего восприятия.
Говоря о художественной литературе как о динамическом целом, динамическом единстве, Юрий Михайлович Лотман подчеркивал, что «мы сталкиваемся не с неподвижной суммой текстов, расставленных по полкам библиотеки, а с конфликтами, напряжением, “игрой” различных организующих сил». Именно эти организующие силы и вступили тогда во взаимодействие друг с другом. Опубликованные и прочитанные, востребованные общественным и литературно-художественным сознанием, тексты, созданные в разные десятилетия, предопределили характер литературной ситуации конца 1980-х – начала 90-х годов – и направления последовавшего затем литературного развития. Именно поэтому произведения, прочитанные обществом тогда, и могут в определенном смысле восприниматься как современные.
«Каждая эпоха, – размышлял Михаил Михайлович Бахтин, – имеет свой ценностный центр в идеологическом кругозоре, к которому сходятся все пути и устремления идеологического творчества. Именно этот ценностный центр становится основной темой или, точнее, основным комплексом тем литературы данной эпохи». Иначе говоря, «в каждую эпоху имеется свой круг предметов познания, свой круг познавательных интересов». Этот «идеологический центр», формирующий круг познавательных интересов, составился и в 80-е годы. Его и формировали «отставшие» произведения. Но суть в том, что в этот период общественное сознание и литература развивались в невероятном ускорении, поэтому тот или иной идеологический центр не фиксировался надолго, часто сменялся. Поэтому в отношении ко второй половине 80-х годов логичнее говорить о своего рода «мерцании» нескольких идеологических центров, об их поочередной смене одного другим.
Начало публикаторского периода связано в первую очередь с воспоминанием о схожем этапе общественного и литературного развития – об Оттепели. Казалось, что 60-е годы как бы заново повторяются и переживаются обществом в 80-е, и смысл такого возвращения – в преодолении застоя и брежневской реставрации, последовавшей за Оттепелью. На какой-то момент показалось, что в 60-е годы и была достигнута вся полнота и гармония литературно-общественной жизни и нужно лишь вновь приблизиться к ней. Одна из книжек журнала «Знамя» за 1987 год открывалась стихотворением Д. А. Сухарева, которое в принципе уравнивало 60-е и 80-е годы: «Шестидесятники. Я это имя приемлю./ Восьмидесятником тоже готов называться». Схожесть периодов обуславливалась общим критическим отношением к недавнему прошлому, бескомпромиссной критикой Сталина и сталинщины, общим позитивным отношением к революции и ленинизму. Неслучайно, что именно произведения, созданные в 1960–70-е годы, и оказались в центре общественного сознания в 86–87 годах: это «Дети Арбата» А. Н. Рыбакова, «Исчезновение» Ю. В. Трифонова, «Белые одежды» В. Д. Дудинцева, «Ночевала тучка золотая…» А. И. Приставкина. Мысль о принципиальной схожести 60-х и 80-х годов, о том, что цель восьмидесятников состоит лишь в как можно более полном воссоздании идеализированной ими же атмосферы шестидесятничества, представала как самоочевидная. Критик Наталья Борисовна Иванова, активный проводник шестидесятнической идеологии в 80-е годы, именно в явлениях общественной и литературной жизни четвертьвековой давности усматривала исток нынешней ситуации: «Да, “роды” были насильственно задержаны, – размышляла она о том, что лишь в конце 80-х читатель получил произведения Рыбакова, Трифонова, Дудинцева, Бека, Приставкина. – Но “зачатие” надо считать реальным результатом исторической ситуации 60-х – обретения внутренней свободы». Иллюзорность этой мысли вовсе не была очевидна тогда, но стала таковой спустя буквально год-полтора. Особенно показателен невероятно громкий успех романа «Дети Арбата» в 1986–87 годах и почти полное его забвение буквально через год.
«Литературный код» этих полутора-двух лет предопределили два романа, взаимодействовавшие друг с другом по принципу взаимной дополнительности: «Дети Арбата» А. Н. Рыбакова и «Белые одежды» В. Д. Дудинцева. Это были два классических реалистических романа, созданные в середине 60-х годов, публикация которых в то время была невозможна из-за их политической проблематики. Оба они носили ярко выраженную антисталинскую направленность. «Дети Арбата» обращались к политической ситуации 30-х годов, которая, по законам реалистического романа, преломлялась в частных жизнях молодых людей, одноклассников, весьма по-разному чувствующих себя и устраивающихся в ситуации нарастающего сталинского террора. Роман Владимира Дудинцева «Белые одежды» вводил читателя уже в другую историческую ситуацию и в иную социальную среду. Его сюжетные линии разворачивались в конце 1940-х годов в среде ученых-биологов как раз накануне знаменитой сессии ВАСХНИЛ, объявившей генетику буржуазной лженаукой. Одновременная публикация этих произведений, их политическая проблематика, обусловившая общую жанровую принадлежность, тип главного героя, решающего глубинные нравственно-этические вопросы в контексте определенной политической ситуации, поставила их в сознании читателей в один ряд и сформировала значимые аспекты литературной проблематики 1986–87 годов.
Саша Панкратов, герой А. Н. Рыбакова, являл собой тип классического героя писателя-шестидесятника. Беззаветно преданный своей стране, идеалам революции, социальной справедливости, свято верящий в социализм и коммунизм, не жалеющий себя ни в какой работе, он представлял совершенно определенный социальный тип комсомольца, воспитанного в романтической атмосфере 30-х годов, прошедшего школу и институт и имеющий минимум социального да и вообще жизненного опыта. Доминантой этого характера была вера, слепая, фанатическая, не основанная ни на чем, кроме социальной демагогии и партийной идеологии, в конечное торжество этой идеологии. Эта вера носила квазирелигиозный характер и вступала в очевидное противоречие с собственным опытом героя: арест по ложному доносу и ссылка в Сибирь. Как классический тип комсомольца или коммуниста, созданный шестидесятниками, Саша Панкратов верил в торжество идеалов социализма вопреки личному опыту и доступному его взору социальному опыту ближайшего окружения. Свой арест он объясняет ошибкой и пишет соответствующее письмо Сталину, который, как он уверен, ошибаться не может.