Юродивая
Шрифт:
Ксения ела послушно и весело. Палочки поминутно вываливались из ее неумелых пальцев. Она снова втыкала их в кулак, смеялась.
«Я не умею!.. Я неученая!..»
«Тут ума особого не надо, девушка…»
Наевшись, она крепко уснула. Ей постелили постель тут же, на берегу — сложили одна на другую соломенные циновки, накрыли одеялом, сверху кинули шелковое покрывало, вышитое пышными цветами — астрами, пионами, георгинами — и золотыми хвостатыми птицами и рыбами, плывущими меж мохнатых цветов. Ксению накрыли расшитым зеленым шелком. Она провалилась в сон без сновидений.
Тихий прибой набегал на гальку, переворачивая камни, они глухо шуршали. Звезды глядели на мир, на спящую женщину с большим животом, уцелевшую в невиданном путешествии. Раскосые люди сели вокруг Ксении, поджав под себя ноги — так, как когда-то сидел Будда. Один из них был одет в оранжевую куртку ламы. Под Луной блестела его обритая долыса смуглая голова. Медное лицо лоснилось от пота и усердия молитвы. Лама молился за незнакомую брюхатую бабу, выброшенную морем на берег; он знал ее язык, а когда прислонил ухо к ее животу, то узнал еще, что она родит девочку. В лунном свете и в шуме прибоя он молил за нее Будду, и Будда неслышно отвечал ему, что, конечно, жизнь тяжела и трудна, но он присмотрит за чужестранкой, не даст в обиду ее потомство, ибо оно — гостья, а гость священен.
Ксению поселили в бумажном домике на берегу. Ей было объяснено, что сразу, с первым кораблем ее родины, ее отправят обратно; еще у нее спрошено было: «Может быть, ты хочешь остаться здесь?..» Она несогласно помотала головой.
В ночь перед родами ее накормили пирожками с рыбой фугу. Лама в оранжевой куртке приводил меднолобых монахов, песнопевцев, они гундосили тибетские псалмы. Ветер развевал со сосновые ветки над их головами. От моря пахло йодом и солью. Горечь оседала на губах, как от долгих слез. Монахи раскачивались из стороны в сторону и пели, не размыкая рта. На полированных Солнцем и ветром, коричневых лицах их, твердых от молитв и соли, гуляли жемчужные лунные блики. Монахи качались и пели, и под это пение Ксения засыпала, как у матери на коленях. Она вспоминала приморский поселок, рыболовецкую артель, приземистые сиротливые домики под слоем пухлого снега, сломанные грузовики, зимующие в скалах у воды. Там, на молу, вдающемся в безумие волн, в ветреный ледяной день, полный брызг и слез, раскосый человек, с косичкой, когда-то… Лучше не вспоминать; ибо это было не тогда и не с ней. А с кем? Она не знает уже. Человек живет тысячу жизней, как черепаха. А женщина и того больше. Женщина живет еще все жизни своих детей и внуков. Ее чрево гудит, напрягается. Пойте монахи. Пойте песни гор и моря. За того, кто отнял девство мое, молитесь. За того, кто зародил во мне ребенка, помолитесь особо. Он несчастен, потому что одинок. И я несчастна. Но свое несчастье возлюбила я многажды.
«М-м-м-м-м…м-м-м-м-м…» — с закрытыми ртами пели монахи. Ярко, белым глазом, светила начальная Луна. Ксения уснула под мерно гудящее мычание, и ей приснился сон. Она спала с открытыми глазами. Она видела все, и она все запоминала.
Монахи зажгли сандаловые палочки. Дым вился в йодистом ночном мареве.
Вокруг росли диковинные папоротники, хвощи благовонного дыма.
…Вокруг росли диковинные папоротники, хвощи. Могучие деревья разветвлялись щедро и неудержно; стволы двоились, троились, обрастали густотой и шелестеньем взрывающих кору, лезущих вон, на волю, листьев. Листья красные… изумрудные… синие… золотые. Листья бушующего пламени. Сосны приближали к лицу гигантские иглы, щекотали ноздри. Огромные лилии и лотомы качались на радужной, то черной, то неистово голубой воде, на их лепестках восседали лесные кошки с котятами, мурлыкали, облизывались, глядели кабошонами зеленых, желтых диких глаз. К воде бок о бок спускались косули, тигры, львы, носороги, нежные газели; они вместе пили и лакали чистейшую воду, и ничего не омрачало их покой и радость. Солнце путалось в верхушках мощных деревьев. Солнце било в глаза яростным алмазом, и невозможно было уберечь зренье и сердце от вспышки радости и счастья. Звери и птицы хором кричали от восторга. Хоры малиновок и зябликов заливались в сплетениях ветвей и лиан; высоко над чудесным лесом звенели жаворонки; в чащобе громко перещелкивались туканы, посвистывали колибри — рубиновые, сапфировые, турмалиновые комочки, перелетающие с тамариска на баньянах, вьющие крохотные гнездышки в зарослях камыша. Лес, лес, прекрасный лес! Пустынный, не ведающий человека лес!
Тш-ш-ш-ш… вот он, человек… спит под кустом…
Идущий остановился. Ксения остановилась тоже. Она была невидима. Ее не видели, не слышали, не осязали; но она была, и это была правда, лишь случайно обращенная в сон — для игры, для загадки. Она ждала за плечом у Идущего. Человек спал на голой земле, чуть запрокинув голову. Он был прекрасен. Кудри спадали на лоб и плечи. Широкие брови взлетали над спящими глазами. Щеки, без единой морщины, наливались густым румянцем. Покрытая загаром мускулистая грудь блестела от пота — спящему было жарко даже в густой тени раскидистых сосен и кедров. Человек спал нагим, ни клочка человечьей одежды не болталось на его совершенно, презирающим тряпки теле. А может, он и вовсе одежды не знал. Лес был его одеждой; лес был его ложем, подушкой, покрывалом; лес был его отцом, его матерью, его женщиной, его едой и питьем, его сном и духом, и в каждом дереве он видел Бога, в каждом островке мха — Ангела, в каждом качающемся под ветром папоротнике — светящегося алмазным взором Серафима.
Идущий наклонился над Спящим. Стало так тихо, что Ксения услышала ровное дыхание. Крепко спал человек. Не чуял ничего. Идущий протянул руку. Солнце обняло протянутую руку, и рука вспыхнула неземным сиянием. Ксения отшатнулась и невидимой рукой заслонила глаза. Лес вздрогнул и зашелестел всеми ветвями, взорвался гомоном, шепотом, трепетом, блеском. Идущий стал на колени. Положил руку на ребро спящего. Пальцы вошли в плоть. Рука погрузилась в человечье нутро Ксения глядела во все глаза. Спящий застонал. Попытался перевернуться. Проснуться. Ксения видела, как напряглись, набрякли его веки, силящиеся подняться. Тщетно. Сияющая рука Идущего погружалась все глубже и глубже. Спящий выгнулся в судороге. Лицо его исказилась страшной, смертной мукой. Идущий запустил руку еще глубже в колодец разверстого тела, напружинил голые бугристые мышцы, подцепил в кулак ребро, изловчился, дернул вверх и вбок. Раздался долгий, нескончаемый, мученический стон Спящего.
Вот оно, ребро, вынутое из живой решетки ребер. Ребро мужчины, Спящего Охотника, прикорнувшего в лесу под деревом, чтобы отдохнуть и увидеть дивный сон о счастье и любви. Идущий держит его, кровавое, дымящееся, в руке. Оно в руке Его. Он может сделать с ним все, что хочет. Смотри, Ксения! Он делает это. Он совершит то, что задумал.
Гляди — из голого, окровавленного ребра мужчины Идущий сейчас сделает тебя. Ну да, тебя. Тебя, женщину. Чтобы он любил и ненавидел. Чтобы мучился, страдал, искал. Чтобы воевал, лил кровь за тебя. Лил слезы; лил водку себе в гортань, за шиворот, лил снова кровь — звериную тебе на меха и шубы, человечью — чтобы отвоевать тебя у друзей, у врагов, у всего враждебного мира. Ведь у него никогда не было женщины. Он не знает, что это такое — женщина. И ты не знаешь себя. Ты еще невидима. Ты — без плоти и крови. Ты лишь одна душа, летающая в небе, в царстве Сил Бесплотных. Сейчас Идущий сделает тебя плотью. Сейчас. Сейчас.
Идущий поднял ребро мужчины выше, тряхнул им; капли крови брызнули в стороны. Выгнутая кривая кость начала укрупняться, покрываться наростами, вздутиями, жилами, живыми веревками. Наплывало белыми, розовыми, перламутровыми слоями плотское, больное, бьющееся. Высоко вздымались, дышали, светились в полумраке чащи сердоликовые чаши грудей. Ягодами малины мерцали мочки ушей. В них еще не было драгоценных серег. Еще не знал мужчина о том, как будет любить женщина серьги, бусы, побрякушки, бирюльки, как жадно будет глядеть на них, заставлять мужчину за ними охотиться, красть их, сражаться за них, за них умирать. Алмазы Голконды, копи Африки, изумруды Египта, японские жемчуга… Вот из ребра показалась нежная высокая шея, гибкая, как у лебедя, зябкие лопатки сводила-разводила судорога, крутое круглое бедро плавно и печально скатывалось в худощавую голень, и ступни, которым удобней было бы ходить по облакам, засияли фосфоресцирующим светом… какой грешный, сверкающий живот у тебя, Ксения, он торжествует, он поет победную женскую песнь, вот оно, сердце мира, вот она, жажда мужчины, вот бездна, поглощающая все — и помыслы, и желания, и миры, и царства, и живых царей, и смердящих псов-слуг, все устремляется туда, все хочет проникнуть в тайну, все призывает вернуться в лоно и не возвращаться больше оттуда никогда, но люди возвращаются, приходят в мир именно оттуда, оттуда и только оттуда теперь они будут приходить в мир, и это — Чрево, это — живот, это — Жизнь, и ты женщина, Ксения, носительница Жизни, и, гляди, Идущий любуется тобою, твоим животом, как он ловко его слепил, и еще он доволен тобой, Ксения, еще он не наказал тебя страшно за то, что ты отъела кусок от яблока…
…я не ела яблока!.. Я не хотела ЕСТЬ яблока!.. Я сорвала это проклятое Твое яблоко, чтобы не самой съесть его, будь оно проклято — чтобы накормить Адама, НАКОРМИТЬ…
…еще Он любовно гладит тебя по только что слепленному Им животу, по грудям, по сосцам — брызните молоком, сосцы, светом и звездами в черноту огромной ночи! — жмет пальцами твои плечи, обнимает ладонями бедра и ягодицы, дует на твои пылающие щиколотки, тонкие и сухие, как у породистой лошади… а какие волосы струятся медом и желтым молоком у тебя по спине, Ксения! — ты видишь себя со стороны и как бы немного чуть сверху, и ты никогда не знала, что ты так красива; тебе этого никто никогда не говорил — тебе все толкали, шпыняли, в тебя плевали, тебе пощечину давали, над тобой глумились, показывали тебе язык, кривляясь, передразнивали тебя, твою походку, твою улыбку, откид твоей головы, — и вот впервые и единожды тебя любят, ласкают тебя, наслаждаются тобой — Изделием, Творением, Счастьем. Ты родилась. Ты явилась. Мужчина Спящий, стонет. В его боку зияет кровавая рана. Ребра нет. Одного ребра у него уде нет. У него есть ты. Это искупает вину Идущего?!
Рожденная из ребра, ты стояла близ недвижного, спящего, стонущего тела. Сияла. Мерцала. Переливалась. Переливались золотом, бронзой, медью, серебристой водой лесного ручья твои длинные, до пят, волосы.
Спящий застонал громче. Идущий протянул повелевающую руку. Спящий открыл глаза. Выше, выше гляди. Вот оно, ее лицо! Сияют щеки и скулы; сияет золото бровей и ресниц; сияют в ослепительной улыбке солнечные и лунные зубы; и превыше всего сияют широко распахнутые глаза — ее глаза, глаза твоей жены, бедный мужик, глаза твоей любви, твоей измены, твоего горя, твоего обмана. Глаза твоей беды. Глаза твоей надежды и вечного спасения твоего, ибо другого спасения у тебя, мужик, нет и не будет. Сверкающие, огромные глаза. Раскрытые во всю ширь. На полнеба. На все небо. И цвета неба — синие, голубые, серые, как тучи, изумрудные, как море в солнечный день, страшные, как буря, черные, как вечная ночь, когда расширятся зрачки и поглотят радужку, всю, без остатка. Глаза, в которых тонет мужская власть и воля. Вбирающие мужскую мечту и мужское сердце. Чтобы родить нового мужчину — дитя. Чтобы распахнуться не навстречу безумному объятию — навстречу глазам и улыбке ребенка, твоего ребенка, мужик, твоего повторения, точь-в-точь, продолжения рода твоего. Так возблагодари ее за это, мужчина. Поцелуй эти прекрасные глаза. Припади к ним губами. Сердцем. Это твое небо. Это твоя родина.