Южане куртуазнее северян

Дубинин Антон

Последнюю строчку певец исполнил дважды, и с редким воодушевлением, словно бы готовя план убийства какого-то особенно не угодившего ему горожанина. Кретьен терпеливо дослушал до конца, под пение одевая свои парадные бархатные штаны. Эту новинку — подарок от мессира Тибо — привез ему вместе с деньгами на прожитье все-таки отыскавший его в начале осени гонец из Шампани. Только вот денег оказалось маловато, едва хватило, чтобы заплатить за комнату на год вперед да отдать долги магистру. То ли граф явил прижимистость своей натуры, то ли парижские цены сильно расходились с шампанскими о них представлениями — но единственным предметом роскоши, который смог позволить себе приобрести школяр, стала бумага для письма. Не очень-то хорошая, волокнистая и серая, зато с филигранным французским петухом, зато — в кои-то веки много.

— Ростан…

— А?

— Ты допел?

— Ну… да. А что?

— Мне такой сон снился…

— А-а. Мне тоже. Мне снилось, что мы с Бланш помирились… И что мы с ней почему-то стоим у нас в Тулузе, на городских стенах,

и я ей сверху вниз закат показываю, как он в Гаронне отражается… Красота такая!.. Ладно, собирайся, поесть ты не успеешь. Надо бежать в Сен-Виктор.

…Рассказать о своих снах другу Кретьен смог только с четвертой попытки. К тому времени он еще трижды видел лес, только дорога теперь была пустынна. Один раз она почти что вывела — Кретьен знал, что вот там, за холмом, откроется вид на воду, блестящую во рве, на замок с невысокими серыми башнями — но каждый раз просыпался. Юноша с тревожным, словно влюбленным или молящимся, острым лицом более не появлялся с его снах, но это Алена не смутило. То же самое место, то же самое время — и Кретьен это место во сне знал. Знал так хорошо, что все время как будто бы… хотел туда вернуться.

…Ростан выслушал, поднял неожиданно серьезный темный взгляд.

— Ты сам как думаешь… Что это такое?

— Ну… я никак не думаю. А ты?..

Вместо ответа Пиита посмотрел на друга задумчиво, подергал себя за длинную темную прядку.

— Я знаю одну штуку… В общем, ладно. Ты лучше скажи — ты Гальфрида читал?

— Какого еще… Гальфрида?

— Такого, Монмутского. У мессира Серлона есть книжка… Можно попросить — только он ее никому не дает, нужно у него дома читать, она дорогая, как Бог знает что… Там про Бретань написано.

— Про Бретань?

— Нет, не про Арморику… Про большую Бретань, заморскую. Ты про короля Артура слышал что-нибудь? И про других — Вортигерна, Утерпендрагона…

Слышал ли Кретьен! Вот это вопросик! Конечно же, да, кто же не знает забавных бретонских сказок! Кучу перепутанных меж собою невнятных легенд, что-то про волшебника Мерлинуса и про ненастоящую, волшебную смерть короля… Но только после Гальфридовской книжки, читанной долгими зимними ночами в жарко протопленной комнатенке у британского магистра, в голове у Кретьена начала выстраиваться некая стройная система. Каким образом это все связано с дорогой посреди леса, с непонятной, щемящей грустью, похожей притом и на сильную, как любовь, радость духа — было совершенно непонятно. Но свод легенд, радостный мир историй, обретя некий научный, книжный вид, неожиданно стал объективной реальностью. Это получался как бы мир, куда всегда можно убежать — окунаясь в него перед сном, как в прогретую лучами озерную воду, и плыть, плыть… Сама собою решилась вдруг и беда с королем, неотступно глодавшая Кретьена изнутри: теперь при слове «Король» он испытывал — непонятно, почему! — не жгучую, душащую своим противоречием ненависть, но что-то вроде далекой, созерцательной любви. А все потому, что на это слово из сердца откликалось имя — не «Луи», но «Артур». Кретьен отследил происходящее слишком поздно, чтобы с ним можно было что-нибудь поделать; Ростан же, узнав о положении вещей, только расхохотался и хлопнул друга по плечу.

— Ага, вот и ты попался!.. Ну и отлично, привыкай теперь. Я так уже года три живу. Теперь будем вместе пить за возвращение короля…

…В конце зимы, когда в воздухе уже пахло сыростью, нечистотами и еще каким-то далеким, ангельским небесным ветром с осиянных полей весны, Кретьен принялся за свой первый роман. Героем повествования оказался он сам, молодой рыцарь из Артуровских подданных, и приключения его были долгими и еще не до конца ясными, да и имени у парня толком не было. Только черные, как у Кретьена, волосы, большая отвага, да отец — король далекой страны, далекой, совершенно придуманной — под названием Великая Оркания… Была там травля белого оленя, пришедшая из слышанных еще в детстве легенд, и загадочная, еще не до конца оформившаяся в голове поэта история любви, и какая-то история про оскорбленную и отмщенную гордость… Этот труд, вершившийся по ночам, втайне даже от Ростана, писался от первого лица. В жизни своей юноша не собирался его никому показывать: история предназначалась для себя самого, даже не история — воплощаемое на бумаге желание быть там. Ничего, там все можно. И быть рыцарем, и служить королю, лучше которого нет, и никому не позволять уязвить свое достоинство… Да что там мелочиться, в своей стране, в своей Бретани можно даже быть принцем!.. Этого никто никогда не отнимет, потому что его просто нет. Нет ни для кого, кроме пишущего. Что будет, когда история до конца придумается и кончится, Кретьен не думал.

Так писал он по ночам, сгорая от болезненной, заново открытой радости — и не знал, не ведал, что неспроста мадам Сесиль так подозрительно косится на него за завтраком. Ненормальный какой-то школяр! Не напивается, сало из кладовки не крадет, девок — и то не водит… Сколько их перевидала почтенная горожанка за время своего вдовства — а с такой холерой еще не сталкивалась. Что-то здесь не так, что-то здесь нечисто, подумывала она по ночам, близко подходя к Кретьеновой двери и поглядывая едва ли не с отвращеньем на узенькую полоску свечного света, просочившегося в щель. Сидит, свечки жжет! Что он там делает, хотелось бы знать? Может, он и вообще не настоящий школяр, а беглый какой-нибудь узник — а то и вовсе, страшно подумать, еретик? Много их сейчас развелось, еретиков, какие-то публикане жуткие появились, и про этих самых публикан как раз рассказывают, что они с женщинами не якшаются и к мессе не ходят… Надобно последить за ним как-нибудь, за Аленом этим — Кристофа, например, послать, чтобы разузнал: ходит он к мессе или нет…

Вот с тулузцем, с тем все понятно. Шалопай, каких мало, зато за версту видать — студент!..

А история про молодого рыцаря тем временем зашла в тупик. Ни Гальфрид не помогал больше со своей «Лоэгрией», ни старые сказочки. Оставалось только пить с Ростаном за короля в любимом кабачке какую-то кислятину — на лучшее денег не хватало — да молиться о том, чтобы «жар и глад» как-нибудь вернулись. Двойная жизнь — это, может быть, и плохо, но только до тех пор, пока ты не разделишь ее с кем-нибудь еще. Тогда она делается просто жизнью. Но такие подарки не даются кому попало…

Глава 2. Рыцарь по умолчанию

Я видел трувора, Который молчал. В глазах его Город Как пламя сиял. Он нес в душе тот живой огонь, Что освящает поэта удел, Он мог бы петь, как никто другой — Но он никогда не пел. Я знал государя, Что жил одинок, Чью власть испытали Лишь конь да клинок. Ему лишь стоило приказать — Никто б ослушаться не посмел, Он мог бы миром повелевать, — Но власти он не имел. Да, знал я и знаю Хозяев без слуг, И слуг без хозяев, Друзей без подруг, И видел мать, что рукой своей Таких сынов бы взрастить могла! Она жила бы ради детей — Да так их и не родила. Вассал без сеньора, Сказал я себе, Шагаешь ты скоро Навстречу судьбе, И знаешь — ждет тебя твой король, Ты будешь знать, кому ты служил, Пока же примешь с улыбкой боль, Хоть имя его забыл. Так может, все мы — не здесь, так там — Найдем потерянное в пути, И власть, и песни вернутся к нам — А значит, иди — и жди…

1

Жизнь медленно, но верно начинала входить в колею. Мессир Серлон, отличный парень, по всем статьям превосходил утерянного сен-тьеррийского мудреца; ходили по рукам какие-то списки, его стихи, то смешные до чрезвычайности, то столь же неприличные. Не мог быть гадким занудою автор стишков про трех дев, состязавшихся в пении, или про соблазнение девственной красотки, ну не мог — и все!.. Хотя и британец, хотя и не так давно надел магистерскую широкую тунику взамен школярских лохмотьев, а свое дело он знал. Школа мессира Серлона была на улице Фуар, располагалась на первом этаже дрянного домика, в комнате с низким потолком и земляным полом, и названию улицы совершенно соответствовала — Кретьен, попавший ему в ученики зимою, потом дома то и дело вытягивал у себя из башмаков короткие, колючие иглы соломы. Зимою бывало и холодно — камин не всегда находилось чем топить, если только школяры с собою не приносили дрова (это так и называлось — зимний дровяной налог); и тем, кто полагался более на бумагу и перышко, чем на свою память, иногда приходилось невесело — пальцы мерзли. Это все потому, что мессир Серлон — магистр молодой, вчерашний голиард; к нему еще не валили валом богатые ученики — паства вильтонца, которую он поучал в тонкостях метода Sic et Non, сама была разношерстной и полуголодной. Они распевали песенки на стихи Абеляра, болтали гадости про рыцарей и горожан и в совершенстве знали тот самый Fames Parisiana, Глад Парижский, который порою обращает веселого и мирного парня в нечто вроде рыскающего волка. Цепкий голод, студенческий голод, хочешь — пой на пирах, хочешь — выпрашивай деньги, а хочешь — плюнь на всю эту мороку, на город-рай, Иерусалим для богатых, а для бедных — топь, Вавилон, и беги отсюда в свою Бретань или Нормандию, паси скот до скончания века…

Особому подбору учащихся у мессира Серлона помогало еще и то, что был он не каноником от капеллы Нотр-Дама или Сен-Виктора, а совершенно самостоятельным профессором агреже с сен-Женевьевской лиценцией доценти — правом преподавать. Хотя почтенный настоятель Сен-Женевьев слегка просчитался, давая арбалет в руки столь искусному стрелку: сей британец то и дело в опасных играх разума приближался к той границе, с которой воскликнул как-то раз Симон де Турне, сходя с самодельной кафедры на вершине Горы Мудрецов: