Южнее Сахары
Шрифт:
Сильные марабу жили в одной из деревень на той стороне реки. За ними послали гонца на лодке, и к вечеру следующего дня они прибыли вдвоем, один пожилой и один молодой. Они выглядели точь в точь, как американские индейцы из вестернов: замшевые самодельные куртки из шкур антилопы, обшитые повсюду бахромой из тонко нарезанных замшевых же ленточек, и такие же штаны. Они носили замшевые самодельные мокасины, это были первые сельские сонгайцы на памяти Андрея, обутые не в тапочки на веревочках. На головах возвышались кожаные шляпы, формой напоминающие ту, что носит Робинзон Крузо на иллюстрациях к старым книгам, у молодого шляпа была с пером. За плечами у обоих висели ружья, настоящие музейные экспонаты доколониальной и допромышленной эпохи, оба ружья заряжались с дула, у одного дуло на конце расширялось наподобие воронки, как у аркебуз времен Луи Тринадцатого. Одно имело огромный витиевато выкованный курок, второе, кажется, и не имело курка и стреляло от фитиля. Оба колдуна были перепоясаны ремнями, увешаны кожаными сумками, мешочками, пороховницами или табакерками, ножами, замысловатыми амулетами, браслетами, бусами. Словом, выглядели они впечатляюще.
Марабутаж остался в Африке как часть языческого прошлого, не искорененная исламом или христианством. Все известные Андрею сонгайцы в марабутаж свято верили, независимо от уровня образования, включая атеистически воспитанных выпускников советских университетов. В деревнях профессия марабу обычно совмещалась с профессией охотника, как воспоминание о временах первобытной магии, когда все мужчины были охотниками и ежедневно имели дело с духами и ритуалами. В центре Сонгвиля, между Парламентом и главной мечетью, находился рынок марабутажных товаров, нечто среднее между выставкой охотничьих трофеев и ожившим фильмом ужасов. Там висели и лежали шкуры шакалов, гиен, диких кошек, леопардов, даже львов – всех тех, кого, если верить речам политиков и журналу «Нейшэнел джеографик», строго охраняют и берегут – невыделанные, грязные, засохшие, с вылезающей клочьями шерстью. Грудами лежали рога и черепа с рогами, клыки и черепа с клыками, вернее, не черепа, а отвратительные сгнившие головы. Хорошо смотрелся на прилавке ряд отрубленных обезьяних голов, в полусгнившем состоянии неотличимых от человеческих, и такой же ряд отрубленных полусгнивших рук. А еще были дохлые ежи, сушеные ящерицы, крокодилы, клубки засохших змей и рулоны змеиных шкур, грязные и вонючие хвосты, копыта, кости, засохшие внутренности. Ава как– то рассказала ему, случайно, без намерения удивить, что для особо сложных случаев марабутажа требуются части человеческого тела, но они не лежат свободно на прилавках, а заказываются индивидуально, для чего существует специальная профессия ночных раскапывателей могил на кладбищах. В самых выдающихся случаях, когда требовалась человеческая кровь и свежие органы, по ночам происходили убийства, обычно бездомных бродяг или придорожных проституток.
В России Андрею попадались адепты славянского язычества, представляющие себе дохристианские культы чем-то вроде костюмированного спортивного праздника. Может, язычество у славян и было таким веселым, спортивным и гигиеничным, но от африканского язычества веяло диким первобытным ужасом.
Как-то в деревне в знак большого доверия Андрею показали старую хижину, где хранились не используемые ныне обрядовые предметы: барабаны, копья, щиты, маски. Это были не те полированные, изящные, в меру благообразные маски, которые делают для туристов на Рынке африканского искусства в Сонгвиле. Они были невыразимо страшные, зубастые, рогастые, из потрескавшегося черного дерева. Глядя на них, против воли представлялись мрачные ночные церемонии: ряд темных хижин с остроконечными крышами, костры и факелы, цепочка танцующих фигур в страшных масках, свирепое пение под удары тамтама, ритуальное убийство и пожирание врага, израненная жертва, привязанная высоко на дереве умирать. Когда ислам, не слишком либеральное по европейским меркам учение, пришел сюда, он был здесь воспринят как торжество гуманизма, культуры, справедливости и защиты прав человека. Европейские путешественники и миссионеры, достигшие языческой Африки, составили о ней самое мрачное впечатление. Они не говорили тогда о культурном многообразии, плюрализме, вкладе в цивилизацию, равенстве разных исторических путей. Они не были политкорректны. Они видели «кровавый хаос, грязь, голод, нищету, убожество, безжалостную жестокость, страх, короткую жизнь, полную болезней и опасностей».
Прибывшие марабу были представлены Андрею. Разговор начался, само собой, с оплаты. Марабу назвали цену своих услуг. Андрей резонно заметил, что за такие деньги он может гарантированно приобрести новый насос и не зависеть от неопределенностей колдовского расследования. Марабу признали справедливость аргумента и сбавили. Но и после окончания дискуссии остался непереходимый разрыв между цифрами, на которые стороны были согласны. Тут вмешались рабочие, помнящие о добром имени деревни и чувствующие, что сделка ускользает. Они обязались скинуться и доплатить разницу. Колдуны могли начинать. Андрею и самому было любопытно, как это произойдет. Для начала марабу повели себя не как полномочные представители потустороннего мира, а как нормальные следователи-оперативники. Они собрали рабочих в кружок и стали с ними свободно беседовать, задавая между делом вопросы типа: «Были ли кражи раньше в деревне? А кого подозревали? А кто-нибудь хотел купить насос? А кого ночью видели сторожа?» Потом они отобрали нескольких наиболее плодотворных собеседников и продолжили разговор в более узком кругу. Еще они послали мальчика на велосипеде в Кундугу привезти несколько бутылок сонгайского вина, жуткой дряни, производимой неизвестно где и неизвестно кем, по вкусу гораздо хуже любой советской бормотухи. У Андрея, который как то раз его попробовал, симптомы похмелья начались много раньше, чем симптомы опьянения. Колдуны делали вид, что вино имеет ритуальный смысл, хотя, возможно, это был просто способ развязать языки у людей, ни разу в жизни не пробовавших алкоголя. Уже поздно вечером марабу удалились колдовать в отведенную для них хижину, и ночью (деревня не спала в ожидании) объявили, что имя преступника им известно и что если он сам им не сдастся, они накажут его болезнью, а на его поля, сады, дом и семью пошлют различные неприятности.
Следующий день прошел в напряженном ожидании, однако, никто не пришел сдаваться. Тогда марабу усилили санкции. Вечером они принесли в жертву петуха и зарыли его на обочине дороги. Они объявил, что теперь они приговорили преступника к смерти, а его семью к различным тяжелым болезням. Рабочие натурально тряслись от страха. Они говорили: «Теперь все узнаем. Кто скоро умрет, тот и вор». Вор не стал дожидаться такого конца, и наутро насос обнаружился на дороге, ведущей из лагеря в деревню. Рабочие ликовали. Марабу с достоинством приняли награду и объявили, что снимают наиболее тяжелые санкции. Каждый мог решать сам для себя, что он видел: психологическую двухходовку или торжество мощи потусторонних сил?
НАЦИОНАЛЬНЫЕ ХАРАКТЕРЫ
Этот случай и разные другие и вообще дружная успешная работа сблизили Андрея с рабочими и с остальным местным населением. Языковый барьер он преодолел еще во времена Авы, и теперь постепенно стал свободно разговаривать. Сейчас он стал лучше понимать африканцев, и на их фоне – русских тоже. В традициях классической русской литературы он тоже мог сравнивать русский национальный характер – только не с немецким, а с африканским.
Он смог оценить теперь, какую роль играет школа, начальная и средняя, и какое значение имеет в России ее гарант стабильности – учительский корпус, консервативный, ограниченный, недостаточно современный, низкооплачиваемый, бедный, но честный и непьющий. Умение читать, писать и считать до десяти, которое он воспринимал как существующее само собой, оказывается, само собой не приходило, и здесь масса людей этого не умела. Его уже не удивляло, когда торговец на рынке вынимал калькулятор, чтобы сложить сто и сто франков. Он больше не давал задание землекопу: «Сделайте эту площадку ровной и горизонтальной», потому что таких понятий в головах землекопов не было. Он говорил: «Берите землю отсюда и бросайте туда», а потом говорил, что хватит. Он не говорил сонгайскому механику сделать так, потом так, а потом еще так, поскольку оперативной памяти в мозгах механика хватало только на одну операцию. Он говорил: сделай так, потом позови меня.
Еще африканцы, возможно, из-за скудного кукурузно-рисового питания быстро теряли внимание и часто засыпали на работе, если она не была чисто физической. На пустынной прямой дороге часто можно было видеть машины, свалившиеся в овраг или врезавшиеся в дерево, эти происшествия нельзя было объяснить иначе, чем заснувшим водителем.
Сонгаец, принимаемй на работу, по его собственным словам, всегда все знал и умел, даже если не знал и не умел ничего. Выслушав задание, он всегда говорил, что все понял, но это ничего не значило. Следовало остаться и посмотреть, как он начнет выполнять. Правда, у старых работников это проходило. Они уже не боялись признаваться, что не поняли. Зато, если задание было правильно понято, можно было быть уверенным в его исполнении. Если, скажем, приказать рабочему каждый день смазывать подшипник, то можно было прийти через три года и обнаружить его свежесмазанным. Здесь никто не говорил, получив задание, что оно дурацкое, и пусть дураки его выполняют, что начальник идиот, поэтому слушать его не будем, что пусть работает трактор, думает лошадь, а работа не волк. Эти люди не прошли через Гулаг и не знали алкоголизма в четырех поколениях. Они были воспитаны в простых моральных правилах ислама, которые, хоть и ниже Нагорной проповеди, но уж точно выше лагерных «понятий». Здесь старатель копает шурф, добирается до золота, а потом идет домой отдыхать, положив сверху на яму прутик, показывающий «занято». Никто не тронет его золота, а, если такое случится, виновный будет навсегда исключен из жизни общины. Люди, когда-либо сидящие в тюрьме, встречались здесь исключительно редко, во всяком случае, Андрей таких не встречал никогда.
Зато, столкнувшись с новой проблемой, непредвиденными обстоятельствами, африканец немедленно теряется и зовет начальника. Для русского дело чести решить проблему собственными силами и прямо на месте. Обыкновенный непьющий русский мужик выполняет любую работу лучше, чем соответствующий сонгайский специалист. Он будет водить машину лучше местного шофера, крутить гайки лучше механика, забивать гвозди лучше плотника, тянуть провода лучше электрика и так далее. Однако, российское общество неплотно, в нем много пустот. Слишком много мужчин, убитых советской властью и алкоголизмом, существуют в виде пустых движущихся оболочек, поэтому русский этнос не может обеспечить обывательской стабильности, необходимой для индустриального общества. Как многократно отмечалось, несмотря на высокие способности русских поодиночке, в совокупности они дают невысокий социальный результат. Сонгайцы, каждый поодиночке, имели невысокий потолок, но зато все вместе могли обеспечить нормальный средний уровень каждый день.
Доиндустриальное общество не знает точного времени, и Андрею пришлось употребить немало репрессий, чтобы приучить рабочих приходить к началу смены, а не просто утром. Правда, так и не приучил быстро двигаться, поскольку медлительность необходима в чрезмерно жарком климате. В противоположность русскому «Не спи, замерзнешь» сонгайцы имели поговорку «Кто быстро ходит – недолго живет». Еще, усвоив какой-то способ работы, они его просто так не меняли, поскольку занятия, которые им были известны, вроде выращивания риса, ловли рыбы, строительства хижин и добычи золота, за тысячи лет были отточены до совершенства. Так же они относились к приемам работы на полигоне, которые Андрей вчера придумал, а завтра менял на новые. Идея прогресса, вполне усвоенная в России, в Африке была еще неизвестна. Однако, если их специально просили подумать, они могли предложить неплохие решения.
Вследствие долгого правления коммунистов, когда каждый начальник вынужден был вести себя по-идиотски, каждый русский обычно считает себя умнее других, в особенности умнее начальства. Мотивация к собственному командованию невелика (мое дело маленькое), но зато велика мотивация к неподчинению (я сам знаю, что делать). Поэтому в группе, выполняющей работу, обычно возникает стихийное равенство. Все обсуждают, как поднять бревно, и все его несут. Африканец иерархичен. Если работа поручена двоим,один стихийно станет старшим. Если троим – делать будут двое, а один только командовать. Шофер любого грузовика – уже начальник, у него в подчинении два-три «ученика», которые грузят машину, таскают домкрат, охраняют груз по ночам. То же происходит в любой лавке или мастерской, где сидит куча народу, а клиента обслуживают самые младшие. Возможно, это происходит от высокой рождаемости и наглядной многочисленности младших поколений. Возможно – от иерархичности традиционного патриархального общества, которое в России было разрушено революцией.