Южный Крест
Шрифт:
— Ну, каких-нибудь полгода Перон еще продержится, я думаю, — сказал Полунин. — После провалившейся попытки не так просто собраться с силами. А нам этого срока хватит. Давай вот как сделаем: ты все-таки свяжись еще раз с этим своим капитаном и попытайся уточнить, когда он предполагает быть здесь. Исходя из этого и будем планировать свои действия.
— Договорились. С Керуаком я этот вопрос выясню, а пока вызываю Астрид, ликвидируем здесь все экспедиционные дела и отбываем во Францию.
— Вместе?
— Конечно, а что ей здесь делать?
Полунин помолчал.
— У тебя что… серьезно с ней?
— Пожалуй, да. А что?
— Да нет, ничего.
— Думаешь, помешает?
— Дело не в этом. Просто женщине в такое соваться нечего.
— Я понимаю, — задумчиво сказал Филипп. — Слушай, а как она тебе вообще?
— Ничего, — Полунин пожал плечами. — Она славная девчонка. Дурь, надо полагать, пройдет со временем, а так что ж…
— Без энтузиазма говоришь, старина.
— Я пытаюсь как можно честнее ответить на твой вопрос, — сказал Полунин и добавил, помолчав: — Меня одно в ней настораживает. Не знаю, может быть, это тоже временное, но эти ее таскания по свету… есть в этом что-то…
— Что же все-таки? — спросил Филипп, не дождавшись продолжения.
— Не знаю, — повторил Полунин. — Фальшь какая-то… Понимаешь, меня всегда раздражали эти разговоры о «потерянном поколении». После каждой большой войны появляется куча здоровых молодых бездельников, которые считают своим гражданским долгом ездить из страны в страну — как можно дальше от своей — и предаваться мировой скорби в каждом попутном кабаке. Я понимаю, что они недовольны окружающим, — вполне доволен, вероятно, может быть только дурак. Но, черт меня побери, разве нельзя что-то делать? Та же Астрид — какого дьявола ей не сидится дома?
— Я ведь рассказывал, что у нее за дом.
— Да я не о доме в этом смысле, не о семье! То, что она порвала со своей семьей, понятно и оправданно. Я говорю о стране. Неужели в той же Бельгии честный человек не может заняться чем-то полезным? Ты бы ей напомнил, что во время войны далеко не все бельгийцы сотрудничали с оккупантами, как ее родитель…
— Поверь, она и сама это знает.
— … и что были другие люди, совсем другие, были макизары в Арденнах, которые умирали за свою землю — неужели для того, чтобы их дети потом пожимали плечами при слове «родина»?
— Старина, — сказал Филипп, воспользовавшись паузой, когда Полунин стал закуривать, ломая мягкие восковые спички, — ты излишне драматизируешь проблему. Или, еще точнее, возводишь в ранг проблемы самое обыденное явление.
— Обыденное? Ты просто слепой! Ты называешь это явление обыденным — и не понимаешь, что именно поэтому оно уже стало проблемой, именно в силу своей обыденности, привычности! Разве стоило бы об этом говорить, будь дело в одной Астрид? В том-то и беда, что таких становится все больше и больше! Я вот недавно видел в Буэнос-Айресе французских битников, — ты послушай, это эпизод весьма характерный. Помнишь, где находится ваше Бюро туризма — Санта-Фе, угол Либертад? Так вот, иду я, и как раз навстречу — твои компатриоты, человек десять, парни и девчонки, грязные, с гитарами, в каких-то овчинах. Проходят мимо Бюро — ну, знаешь, там эти витрины с плакатами — «Посетите Бретань», «Две тысячи лет Парижу» и тому подобное. И огромная, во всю витрину, карта Франции. Эти типы подходят, один кричит: «Э, да тут что-то знакомое, гляньте-ка! » А какая-то девчонка ему в ответ — да громко так, знаешь, во весь голос: «Ладно, кончай, можешь себе это знакомство заткнуть… » — и четко поясняет, куда именно, под общий жизнерадостный хохот.
Филипп тоже рассмеялся.
— Ты находишь это смешным? — спросил Полунин. — Не знаю, наверное я лишен такого чувства юмора. Я не француз, и не мою страну оскорбили, но я в тот момент просто вспомнил ребят из нашего отряда.
— Прости, я тебя перебью, — сказал Филипп — Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но что делать, старина, эти вещи всегда уживались бок о бок. Я, кстати, не считаю битников — любых битников, наших или американских, — типичными представителями сегодняшней молодежи…
— Что значит — типичными, не типичными? Пусть в крайней форме, но они выражают определенную систему мысли, более или менее общую для большинства. Это ты признаешь?
— С оговорками. Если в крайней, то это уже не типично. Согласен, известное разочарование присуще сегодня всей молодежи, — разочарование во всем, даже в идее патриотизма. Но я вот еще что хочу тебе сказать: мы во Франции всегда относились к этой идее несколько… ну, иронически, что ли. На словах, пойми правильно. Мы любим свою страну, но француз скорее отпустит по этому поводу какую-нибудь шуточку… И не думай, что это свойственно нашим пятидесятым годам, я вспоминаю тридцатые, канун войны, — Марианна в своем фригийском колпачке была излюбленным персонажем всех карикатуристов, кто только не упражнялся в остроумии на ее счет…
— И ты думаешь, это не сыграло своей роли в мае сорокового?
— А по-твоему, юмористы из редакции «Канар аншене» виноваты в том, что Петен дошел до предательства?
— Не упрощай, Филипп, ты ведь хорошо знаешь, что дело не только в Петене, — возразил Полунин. — А если случилось так, что судьба страны оказалась в руках одного рамолика, — это тоже говорит о многом.
— О чем же это говорит?
— О том, что остальным французам не было до нее дела, вот о чем! Правильно, потом все стало иначе, уж мне-то ты этого можешь не говорить, я видел совсем другую Францию в сорок третьем и сорок четвертом. Тогда это уже была драка не на жизнь, а на смерть. Но вспомни: вы почти год развлекались карикатурами, и только в мае вам стало не до смеха. Но уже было слишком поздно, понимаешь? Ваша милая манера над всем подшучивать и ничего не принимать всерьез, эта ваша всегдашняя ироничность сыграла с вами дурную шутку, Филипп. Потому что есть вещи, над которыми нельзя смеяться, к которым нельзя относиться легко, и к этим вещам прежде всего относится понятие родины…
Филипп улыбнулся — немного, пожалуй, натянуто.
— Прости, но ты слегка помешан на этом вопросе. Или это у вас, русских, в национальном характере?
— Может быть, не знаю. Всякий характер, в том числе и национальный, со стороны виден лучше. А что касается моего «помешательства»… знаешь, у нас есть одна поговорка: кто сыт, не может понять голодного. Это именно тот случай. Но мы отвлеклись, — ты меня спрашивал про Астрид? Единственное, что меня в ней настораживает, это ее склонность бродяжничать. А в остальном, что ж, она показала себя хорошим товарищем…
Он посмотрел на часы и встал.
— Мне пора, Филипп. Так мы обо всем договорились?
— Договорились.
— Ну и прекрасно. Слушай, меня тут просили купить… — Он полистал записную книжку. — Есть такие индейские кружева, называются «ньяндути», не слыхал?
— Понятия не имею. Надо спросить в какой-нибудь галантерейной лавке, они, наверное, знают.
— Поблизости есть?
— Рядом, на улице Пальма, я тебя провожу.
— Не надо, нам лучше не таскаться вместе по улицам. На всякий случай. Ты мне просто объясни, как туда пройти.