Южный Крест
Шрифт:
— Простите, я что-то не очень понимаю, — сказал Балмашев уже настороженно. — Как это — «на нелегальном положении»? И почему это могло обернуться неприятностями для меня?
— Да просто если бы я загремел, то эти типы стали бы доискиваться, с кем общался, — это естественно, следствие в таких случаях первым делом проверяет контакты. Еще, чего доброго, заявили бы, что все это советским посольством затеяно…
— Не понимаю, — повторил Балмашев. — Что затеяно-то?
Полунин рассмеялся.
— Да-да, простите, я слишком все это путано излагаю! Понимаете, я тут в такую пинкертоновщину ввязался —
— Минутку! — прервал Балмашев. — Прежде всего, поясните, пожалуйста, кто это «мы», какого «человечка» вы выслеживали и кто поручил вам его выследить?
— Охотно, Алексей Иванович, охотно все поясню! Мы — это я и два моих друга по отряду маки, француз и итальянец. Могу сообщить их имена, род занятий, домашние адреса — впрочем, сейчас это несущественно. Выслеживали мы одного немца, провокатора и предателя, бывшего обер-лейтенанта вермахта по имени Густав Дитмар. Никто нам этого не поручал, просто мы случайно узнали, что он живет в этих краях, и решили…
— Понятно, — опять прервал Балмашев. — Решили его найти. Нашли?
— Нашли.
— И что сделали?
— А мы его… — Полунин сделал быстрое движение рукой, будто словил над столом муху. — И вывезли!
— Куда — вывезли? — с расстановкой спросил Балмашев, забыв о своей дымящейся на краю пепельницы сигарете.
— Во Францию, куда же еще! Чтобы судить там, понимаете? Дело-то было во Франции, в Руане…
Балмашев быстро оглянулся и, встав, стянул с вешалки шляпу.
— Идемте-ка отсюда, — сказал он негромко.
«Шевроле» с белым номерным знаком дипкорпуса стоял за углом, поодаль. Балмашев отпер для Полунина правую дверь, обошел машину спереди и сел за руль. Включившись, мягко зашелестел двигатель. Когда по капоту потекли, струясь, разноцветные отражения рекламных огней, Полунина охватило странное чувство «уже виденного, словно когда-то где-то было с ним точно такое — приглушенное урчание мотора, пестрые блики перед глазами… Он тут же вспомнил: тот вечер в Монтевидео, когда он впервые ехал на свидание с Морено.
— Куда-нибудь за город, не возражаете? — спросил Балмашев.
Выехав на площадь, он обогнул памятник против часовой стрелки и уверенно вогнал машину в поток движения по Санта-Фе. Громыхнул над головой путепровод Тихоокеанской железной дороги, справа промелькнули обложенные мешками с песком зенитки у казарм «Куартель Мальдонадо»; впереди вытянулась убегающая вдаль пунктиром фонарей и фейерверочным мельтешением реклам шестикилометровая стрела Кабильдо. Полунин рассказывал, прикуривая сигарету от сигареты. Вырвавшись на кольцевую автостраду Хенераль Пас, Балмашев свернул налево от реки и сбавил скорость.
Машина не спеша катилась в правом ряду, но их мало кто обгонял, встречного движения тоже почти не было, теплый, пахнущий травами ветер врывался в открытое окно. Слева от автострады стояло во все небо электрическое зарево, по правую сторону было темно, только кое-где кучками далеких огней мерцали пригороды столицы — Аристобуло-дель-Валье, Хусто, Падилья.
— Что ж, счастливо отделались, — сказал Балмашев, выслушав полунинский рассказ до конца. — И отделались совершенно случайно. Вы хоть сами-то понимаете, чем бы все это кончилось, если бы не недавние события?
Он вывел машину на обочину, выключил двигатель и закурил.
— Вот так-то, — сказал он. — Не обижайтесь, но ничего более нелепого нарочно не придумать. Ей-богу, это если бы мальчишки затеяли, начитавшись шпионских романов, а то ведь взрослые люди, бывшие партизаны…
Балмашев выбросил в окно окурок, прочертивший в темноте тонкую огненную параболу, побарабанил пальцами по рулю, включил приемник на приборном щите и тут же снова погасил, не дождавшись, пока прогреются лампы.
— Впрочем, — продолжал он негромко, словно думая вслух, — это, пожалуй, и закономерно… Знаете, дома мне приходилось общаться с некоторыми бывшими эмигрантами… из Франции, из Чехословакии. Они говорили вполне откровенно, рассказывали о своей жизни, о политической деятельности. И меня знаете что всегда поражало? Среди них были умные люди, образованные… настоящие старые русские интеллигенты, каких уже мало осталось. Но то, о чем они рассказывали, все эти их «союзы», «объединения», вся картина эмигрантской общественной жизни в целом — это было нечто удручающее, нечто… настолько несерьезное, настолько оторванное от жизни, что я просто никак не мог увязать воедино вот эти два момента — личные качества этих людей и то, чем они занимались. Тогда не мог и до сих пор не могу. Конечно, есть расхожее объяснение… соблазнительное своей простотой… Дело, мол, в ошибочности идейных предпосылок, в том, что вся деятельность эмигрантов была заведомо обречена ходом истории — ну и так далее. Но тогда, простите, встает вопрос: почему же они-то сами этого не видели, не понимали этой обреченности? Ведь многим из идейных вождей белой эмиграции нельзя отказать в уме, в большой образованности, в знании той же истории и умении разбираться в ее законах… Говорят, ум хорошо, а два лучше, но тут получается наоборот: каждый в отдельности умен, а соберутся вместе — такую начинают городить ахинею, что диву даешься. Нет, тут что-то другое… Поневоле начинаешь думать, что эмиграция дышит отравленным воздухом, ей попросту кислорода не хватает. Я почему сейчас об этом заговорил — только вы, Михаил Сергеич, поймите меня правильно, — в этой вашей затее с похищением тоже ведь есть что-то от эмигрантщины… этакая, понимаете ли, химеричность. Хотя как раз предпосылки у вас были вполне правильные, побуждения самые благородные — наказать предателя, восстановить справедливость… Чего не было, так это увязки с реальной жизнью.
Полунин почувствовал себя задетым.
— Ну, видите ли… реальная жизнь — понятие обширное. Так или иначе, при всей «химеричности» нашей затеи, мы ее осуществили — Дитмара будут судить. Что касается риска… — Он пожал плечами. — Скажу без всякого желания покрасоваться — об этом не думал. Уже после, задним числом, мне пришло в голову, что они могли отомстить моей жене… Но когда мы все это начинали, жены у меня еще не было.
— Вы на русской женаты?
— Конечно! Родилась, правда, в Париже…