Южный Урал, № 10

Мальков Владимир Анатольевич

— Давит меня земля, давит!

Выделывая зубами мелкую дробь, Ераско стоял не шевелясь.

— Давит меня земля, давит! — послышалось уже в Наймушинском переулке, и белый саван исчез, как видение.

Ераско вздохнул с облегчением. Перед утром он залез в сенки Полухинской избы и, как только запели петухи, уснул. Разбудила его Анна.

— Вставай, похлебай хоть редьки с квасом.

Ераско от еды отказался и, одев свою котомку, быстро зашагал к леску.

— Вот что, ребята, — рассказывал он милиционерам, — мертвеца я видел сегодня ночью. Так я плантую. Одному из нас надо спрятаться в Наймушинском переулке на берегу озера. Как только мертвец появится на лодке, не трогать. Пускай идет в село, свою комедь ломает.

Когда отойдет от берега, лодку надо перегнать в другое место. А мы с тобой, — обратился Ераско к другому милиционеру, — будем ждать мертвеца на перекрестке. Тут и приступим к нему с двух сторон.

День тянулся утомительно долго, и как только стемнело, они направились к селу. Ераско занял с одним из милиционеров наблюдательный пункт, второй — направился к озеру. Выплывала луна. Посеребрила водную гладь и залила спящее село бледным светом. Ждать пришлось недолго. Белый саван, казалось, выплыл из переулка и леденящим, хватающим за сердце голосом протянул заунывно:

— Давит меня земля, давит!

Преодолевая страх, бобыль подал знак своему товарищу и, выхватив оружие, они метнулись к «мертвецу». Тот скинул с себя саван. Ераско узнал расстригу. Никодим, сделав огромный прыжок, навалился на милиционера и подмял его под себя. Стрелять было нельзя. Ераско бегал вокруг барахтавшихся людей и, выбрав момент, стукнул Елеонского по голове рукояткой револьвера. Никодим затих.

Скрутив руки «мертвецу», милиционер дал свисток своему товарищу, сидевшему в засаде у озера.

В полдень Никодима привезли в уездную милицию.

— Откуда, муж праведный, явился? — рассматривая обросшего Никодима, спросил Осокин.

— Из мира, где несть ни печали, ни воздыхания, а жизнь вечная, — смиренно ответил тот и опустил глаза на пол.

— Давно скончались?

Расстрига вздохнул.

— В девятнадцатом году при крушении града Гоморры сиречь Марамыша. Нет ли у вас покурить? — спросил он уже беспечно.

— Удивительно, как вы сохранились в земле, — спрятав улыбку, произнес Осокин и передал Никодиму табак.

— Тело мое нетленно, душа бессмертна…

Сидевший у порога комнаты с винтовкой в руке Ераско сплюнул.

— Дать ему, лохматому чорту, по загривку и весь разговор, — заметил он сердито.

— Пришвартоваться к месту! — видя, что бобыль поднимается от порога, скомандовал ему Федот.

Елеонский скосил глаза на Ераска.

— У мудрого Соломона сказано: на разумного сильнее действует выговор, чем на глупого сто ударов, — и, повернувшись к Осокину, он произнес елейно: — Продолжим нашу душеспасительную беседу…

— Что вас заставило одеть белый саван и бродить по ночам?

Никодим не спеша скрутил цыгарку и потянулся через стол к Осокину.

— Разрешите прикурить?

Тот предусмотрительно убрал лежавший на столе револьвер и подал расстриге спички.

— У пророка Исайи… — выпуская клубы дыма, заговорил расстрига.

— Своего пророка оставьте в покое, а говорите по существу, — резко прервал его Осокин.

— Хорошо, — Никодим решительно поднялся на ноги, — миф о мертвеце мы старались использовать как агитацию против закрытия церквей…

— Кто это мы?

Елеонский молчал.

— Почему молчите? Отвечайте!

Никодим тяжелым взглядом обвел Осокина.

— Не спрашивайте имен, не скажу…

Через час расстрига в сопровождении двух конвоиров шагал к Марамышской тюрьме.

…Прошел еще год. В один из солнечных весенних дней из калитки Батуринского дома вышла группа людей. Один из них, с выправкой военного, нес на руках ребенка, который, обхватив ручонкой шею отца, тянулся к блестевшему на груди ордену Красного Знамени. Рядом шла молодая мать и нежно поглядывала на сына. Впереди счастливой четы под руку шли двое, пожилой с седеющими висками мужчина и молодая, скромно одетая женщина. Рядом с ней

шагал плечистый военный, со своей спутницей. Шествие замыкал небольшого роста человек лет сорока, с простодушным лицом, реденькой бородкой, кривой на один глаз. Одет он был в новую ситцевую рубаху с горошком, плисовые шаровары, заправленные в щегольские сапоги, и, осторожно обходя рытвины, нес две корзины. Миновав центральную площадь города, компания направилась к видневшемуся невдалеке бору и, поднявшись на Лысую гору, остановилась возле ее обрыва.

— Привал! — махнул весело рукой пожилой мужчина и поманил к себе пестро одетого человека.

— Герасим, ну-ка давай выкладывай, что принес с собой…

— Можно, — охотно отозвался тот и с помощью женщин начал вынимать из корзины продукты.

— Я, Григорий Иванович, по хозяйственной части мастак, — расстилая скатерть в тени деревьев, заговорил он, — только скажи, живо все сварганю…

— Знаю, знаю, Герасим, — похлопал его тот по плечу. — Недаром Федоту Осокину пришлось с тобой расстаться, — произнес он со смехом.

— Андрей, ты слышал историю с полосатой гагарой? — обратился Григорий Иванович к военному, который играл с ребенком.

— Да! — улыбнулся тот. — Устинья Елизаровна мне уже рассказывала…

— А ты, Епифан?

— Не слыхал, — опускаясь возле скатерти, ответил с улыбкой Батурин.

— А ну-ка, расскажи, Герасим, что за история вышла у тебя с Осокиным. Ведь вы были с ним большие друзья, — попросил он бобыля.

Ераско начал, не торопясь:

— Приключилась эта оказия еще в прошлом году. Значит, работал я конюхом в милиции и помогал ловить мертвецов…

— Мертвецов? — Христина с удивлением посмотрела на рассказчика.

— Их самых, — кивнул головой Ераско и, вынув из кармана осыпанный бисером кисет, продолжал:

— Да, значит с этой гагарой случай такой был, будь она трижды проклята! Отвели нашему хозяйству покос возле Медвежьего озера. Ну, как водится, я за главного. Косарей было человек пять. Косят, значит, а я кашеварю. Продукты, гляжу, на исходе, а ехать до города не близко и решил я их утятиной покормить. Да! Взял, значит, ружье, пошел к озеру. Уток, как на грех, не было. Гляжу, в камышах сидит гагара. Нацелился, бахнул. Ага, готова! Думаю, тоже ведь озерная птица, обед будет добрый. Приходят косари, а у меня, значит, все честь-честью. Разливаю суп по чашкам. Хлебнули и говорят: «Какой-то дрянью пахнет». Потом один из них заглянул в котел: «Братцы, да ведь Герасим нам гагару сварил». Я как раз начал подниматься за солью. Чую, ложкой мне по заднице раз! Не успел оглянуться, два! Вижу, дело плохо и — дуй-дери в кусты. Косари пошумели, поплевались, поели в сухомятку и за работу. Вечером приезжает Федот Поликарпович, как полагается по форме. Те к нему, и я подхожу, а он, как гаркнет на меня: «Задний ход!», я попятился. «Стоп». Остановился. «Чем сегодня кормил рабочих?» Молчу, жду, что будет дальше. «Поганую гагару варил». — Была, мол, такая в котле, не отказываюсь. А он так это яро: «Сегодня списываю тебя на берег!» Повернулся и в седло. Прихожу на второй день в управление. Секретарь сует мне бумажку… Старшего конюха Герасима Дегтярева уволить за саботаж в общественном питании… Вот так, думаю, фунт изюму, из-за какой-то гагары попал в саботажники…

Переглянувшись, слушатели улыбнулись.

— Ладно, Григорий Иванович выручил, — продолжал бобыль, — и приказ отменили, а с Федотом Поликарповичем все-таки пришлось расстаться, — зажав мочальную бороденку в кулак, Ераско горестно вздохнул.

— Ничего, не горюй, — заметил Русаков, — поработаешь сторожем у нас в укоме. А сейчас принимайся за обязанности завхоза…

Ераско подвинул корзину ближе к себе. Наступило короткое молчание. Его прервал Русаков.

— Друзья мои, товарищи, — заговорил он взволнованно и обвел грустным взглядом собравшихся. — Почтим память павших в борьбе за счастье народа…