Южный Урал № 13—14
Шрифт:
Дочь, потеряв мужа в первые же месяцы этой войны, умерла, простудившись под холодным дождем на копке свеклы. Осталась восьмилетняя внучка, Наташа, и сын, молодой, красивый, для матери — лучший из всех сыновей на свете.
И вот теперь — он…
И мать, не шевелясь, сидела безмолвно, внешне спокойная… Только вот сердце, — казалось сделай хоть одно движение и — конец. В ушах — тишина. В этой тишине — глухой и напряженной — мать сидела рядом с сыном и слышала его последние слова, сказанные перед уходом на фронт.
— Мама, ты не плачь обо мне, не убивайся. Я приду, обязательно приду к тебе. Если ты не дождешься, кто же меня будет ждать? Жди, мама.
Дождалась…
А на второй день — только затеплились первые лучи солнца — она встала, накрыла кровать праздничным одеялом, стол — новой скатертью, на подушки надела белые наволочки. Наломала в палисаднике свежие зеленые веники и чисто подмела пол. Сходила за холодной водой в колодец, умылась, лицо вытерла полотенцем, которое купил ей муж в первый же базар после свадьбы. Затем Анна вышла на работу, на колхозное поле, как и все колхозники. И никто не удивился, никто ни о чем не расспрашивал: люди труда не любят пустых слов. К тому же, во многих семьях уже побывала смерть, почти все семьи томились в ожидании похоронных…
И разве разговорами можно чему-нибудь помочь?
Слабых на слезы женщин провожали подальше от матери. Каждый, кто встречался с ней, становился строже, собраннее, кланялся и немногословно здоровался. Только одно не все понимали: мать оделась во все новое — зеленую шерстяную юбку, бордовую кофту, сатиновый черный платок. Катерина, одногодок Анны, самый близкий к ней человек, на недоуменные взгляды отвечала сердито:
— Чего, бабы, уставились? Это Анна память о Павлике справляет.
Бригадир, поскрипывая протезом, отвел Анну с Катериной на отдельный участок — дожинать окраины пшеничного поля.
Улучив момент, чтобы не слышала Анна, он сказал:
— Гляди, тетка Катерина, не береди ты ее своими разговорами, ей и без того тошно. Женщин-то я на другое поле пошлю: как бы не разревелись. Гляди.
— Иди, скрипи, учитель! У самой сын воюет, целый месяц жду письма…
Жарко палит солнце, обжигает руки и головы жниц: война, комбайнеров нехватает, пригодились серпы. Легкими волнами струится воздух за дальним пшеничным полем, где-то в лугах, возле редкого осинового леса. Как всегда, в летнем пепельно-голубом небе поет жаворонок — поет песню вечной жизни. Стрекочут кузнечики, сочно поскрипывают серпы, подрезая стебли пшеницы.
Женщины, работают в глубоком молчании. Катерина не помогает Анне — уж она-то знает свою подругу! — а сама иногда просит Анну помочь ей — подрезать особенно неподатливый пучок пшеницы, покрепче увязать сноп, сложить крестец. Зорко следя за Анной, Катерина спрашивает себя: «Выдержит ли?» — и сама же отвечает: «Выдержит! Крепкая она, русская!» — и гордость наполняет ее сердце.
Может, они и проработали бы так, в молчании, до вечера, потом поглядели бы друг другу в глаза, заплакали, посидели бы, обнявшись, вспоминая каждая о своем сыне, если бы на них не надвинулось другое испытание.
Пообедав, они сняли чуни, шерстяные чулки, чтобы легче было натруженным ногам, присели отдохнуть на сноп, плечо к плечу, обветренными лицами туда, где неистовствовала война. Обе — молчаливые, суровые.
Вдруг Анна, чуть приподнявшись, вздрогнула, приложила руку к глазам, вглядываясь в серую даль дороги. Катерина тоже посмотрела на дорогу и встала: по большаку, широко размахивая одной рукой, шел человек в военной форме. Ближе, ближе… Уже видна его офицерская фуражка, погоны, рука, подвязанная бинтом к шее. Женщины — две матери — жадно, сухо горящими, как угли, глазами следили за ним: кто? чей? не обманула ли бумага? Пешеход тоже заметил женщин. Остановился, всматриваясь. Сошел с дороги. Сложил, не отрывая взгляда от женщин, на жнивье шинель, вещевую сумку и неуверенно, медленно, потом быстрее, быстрее зашагал, побежал к женщинам…
— Гриша! Сынок мой! — прерывисто вскрикнула Катерина, протянула руки вперед и бросилась на грудь подбежавшему лейтенанту. Катерина судорожно ощупывала раненую руку сына, тревожно осматривала его с головы до ног.
— Что ты волнуешься, мама? — неуверенно засмеялся Григорий. — Да все цело у меня, только одна рука ранена, смотри руки, ноги, все есть… Ну, посмотри же! Что ты! Вот отпустили на месяц отдохнуть, прямо из госпиталя… О чем же плакать?
Поняв, Катерина заулыбалась, тихо засмеялась, довольная, помолодевшая. И лишь сейчас счастливые мать и сын вспомнили об Анне. Та стояла в стороне и тоже улыбалась.
— А Павлик? Не сулился на побывку к вам Павлик, Анна Сергеевна? — спросил Григорий, думая сделать приятное Анне. — Скоро все вернутся — уже в Польшу наши войска продвинулись. Что пишет?
— На танках он воевал, Гриша, машиной командовал, — ответила Анна, переступая с ноги на ногу по колючему жнивью. Меж пальцев ее белеющих ног выступала кровь… Анна улыбалась, глядя на радость матери и сына… Матери обменялись взглядами. Одна мать — Катерина — спросила глазами:
«Уходить, мать?»
«Уходи», — ответила глазами же другая.
«Я знаю, как тебе больно, но ты не хочешь омрачать радость встречи матери с сыном. Да, Анна?»
«Так, Катерина! Разве мать захочет помешать счастью другой? Никогда! Уходи теперь: больше у меня, пожалуй, недостанет сил. Уходи!»
«Я ухожу. Не сердись на меня, Анна!»
Катерина взяла за здоровую руку сына, сказала:
— Пойдем, Гриша, домой: что же нам вдвоем без отца-то радость делить? Заждался он тебя… Тут Анна и без меня управится. Пойдем! Пойдем!
Анна помогла Катерине собрать в мешочек недоеденные харчи, деревянную ложку, нож, выплеснула из бутылки остатки степлившейся воды. Когда Катерина с сыном пошли с поля, Анна, все еще улыбаясь, махала им платком. Заметив, что платок черный, отбросила его, замахала руками. Затем, лишь мать и сын скрылись за поворотом, спустившись к холодно синевшему вдали озеру, остановилась и упала на холодное колючее жнивье…
Подошли колхозники. Перенесли мать на солдатскую шинель, постеленную бригадиром, одна из женщин положила под голову пиджак, взятый у испуганно стоявшего тут же мальчишки. До вечера пролежала Анна вниз лицом, оберегаемая соседкой. С заходом солнца она приподняла голову, неторопливо подобрала совсем побелевшие волосы под черный платок и спокойно, как показалось соседке, даже чересчур спокойно пошла домой. От помощи отказалась.