Южный Урал № 13—14
Шрифт:
Сегодня ей, как и вчера, хотелось побыть одной. Однако дверь в сени была приоткрыта. Анна недовольно нахмурила брови. Открыта и избяная дверь.
Кто бы это мог быть? Наташа? Но ведь Анна не велела внучке приходить сюда: бабушка Александра часто болела — сказывались восьмой десяток, и военные годы, за ней требовался постоянный присмотр, ее нельзя было оставлять одну. Внучке же хотелось жить попеременно то у одной, то у другой бабушки.
Анна заглянула в избу — глаза ее потеплели, стали ласковыми: за столом, опершись локотками о стол и положив на руки русую с косичками голову, сидела Наташа. Увидев входившую бабушку, девочка поспешно соскочила на пол, торопливо, будто предвидя возражения, заговорила:
— Я не сама, бабушка Анна, не сама… Это бабушка, другая бабушка — Александра… Говорит: «Иди, поживи у той бабушки, что же ты все у меня живешь». Сама бабушка Александра сказала…
Но бабушка, к удовольствию Наташи, не рассердилась: она приветливо и как-то по-особому улыбалась. И девочка это заметила. Не заметила Наташа только одно: улыбающаяся бабушка, сморгнув украдкой слезу, сняла черный платок с головы и спрятала под фартук. Не заметила Наташа и того, как бабушка Анна посмотрела на фотографию дяди Паши и тяжело опустилась на лавку.
— Ну что ж, внучка, раз бабушка Александра сама сказала — поживи у меня. Вот, Наташа, будем жить… Так-то. Будем жить с тобой.
Наташа заснула не сразу. Сначала она разложила перед бабушкой Анной гостинцы, присланные бабушкой Александрой: две сдобные пышки и четыре яйца. Бабушка Анна сказала, что разделит поровну: половину пышки и яйцо она взяла себе, столько же дала Наташе, а остальное прибрала в старый железом окованный сундук. Наташа знала: завтра бабушка угостит ее этими же пышками и яйцами, а сама ничего не съест. Девочка внимательно взглянула на бабушку, улыбнулась, но ничего не сказала.
— Муки-то много еще осталось у вас? — спросила Анна.
— У нас? Еще много! Полтора пуда да еще в мешочке на печке.
Затем Наташа показала бабушке все картинки в книжках, которые захватила с собой, спеша и сбиваясь, рассказала о своем классе, о школе. Прочитала даже одно стихотворение, которое кончилось стихами: «Хоть и мала, а знает — что к чему».
…Низко склонившись над засыпающей девочкой, Анна думала, положив белую голову на крепкие рабочие руки, темно-коричневые от ветра и солнца. Думала о чем? Скорее всего о том, что Наташа когда-нибудь станет матерью и что ее детей уже не будут убивать, как убили ее сына.
Присутствие Наташи напомнило ей две встречи. Одна встреча — это случилось несколько лет назад — была очень грустной, тяжелой. Через полустанок, примыкавший к селу, медленно полз длинный состав товарных вагонов, приспособленных для пассажиров. Из вагонов доносился тихий стон, приглушенные всхлипывания, как будто плакал и стонал сам состав. Все село высыпало к поезду. Увидели: на нарах лежали искаженные страданиями люди. У широко распахнутых дверей одного из вагонов, против которого стояла Анна, в бессильной позе полулежала изможденная женщина, жадно хватала ртом воздух, а рядом прижавшись к ее плоской груди, лежал ребенок лет пяти, девочка, и тупо глядела на людей, окруживших вагон… Это направлялись в тыл спасенные из блокады ленинградцы. Пока женщиной с ребенком занимались врач и сестры, оказывая им помощь, Анна успела сходить домой, принесла два литра свежего молока, комок масла и стакан варенья. Анна подала старшему по вагону продукты, сказала: «Это вот ей. Почему нельзя? От матери и матери все можно», — и старший врач не возразил. Перед отправлением мать-ленинградка и мать-колхозница встретились глазами и навсегда запомнили друг друга.
Суждено им было встретиться еще раз. И совсем недавно. Шел май, все — в селе, за селом и у полустанка — ожило, весеннее солнце грело проснувшуюся и помолодевшую землю. Как-то в воскресенье Анна ходила на полустанок, чтобы опустить, как это она часто делала, письмо в почтовый ящик пассажирского поезда. Анну окликнули, она обернулась: к ней спешила женщина — молодая кареглазая, с высокой грудью, рядом с ней девочка — белокурая и с такими же карими глазами, как у матери. Анна недоуменно оглядела женщину с ребенком.
— Не узнаете? — весело спросила молодая женщина.
Анна оглядела незнакомку с ног до головы, девочку, первые весенние цветы, которые девочка прижимала к белому платью, перевела взгляд на поезд…
— Это вы? — ответила Анна вопросом на вопрос.
— Да, это я! — засмеялась женщина. — Поправились, отдохнули, теперь едем в город Ленина.
Расстались две женщины-матери, когда тронулся с громким свистом поезд — зеленый, веселый, как май. На прощанье ленинградка подарила Анне цветы, взяла ее адрес и, уже стоя в дверях вагона, смеясь, звонко крикнула:
— Ничего, все обошлось. Будем жить! Ведь мы — русские, нас не сломишь! — и в ее карих глазах Анна видела непобедимый блеск жизни и силы. Обе встречи врезались Анне в сердце и теперь пришли на память.
…В полночь, когда месяц высоко поднялся в небо, мать вышла на улицу, прислонилась к углу саманной избы и долго смотрела на запад, будто хотела увидеть багровое зарево войны. Губы ее шептали:
— Нелюди… Нелюди окаянные! Вы хотите отнять жизнь, если ее дала мать?! Народ что скажет? Народ не даст матерей в обиду… Нет, не даст! И пусть все дети матерей живут с миром — на веки вечные. Пусть живут!
Николай Воронов
МАРФА
(Рассказ)
Молодой писатель Николай Воронов — выпускник Литературного института Союза советских писателей, сейчас руководит Магнитогорским литературным объединением. В этом году Н. Воронов закончил работу над книгой рассказов, которая должна выйти в Челябинском книжном издательстве.
Картошка уродилась хорошая: что ни куст, то четверть ведра. Прихваченная утренником поверхность земли похрустывала и пружинила. Марфа Логинова наклонила свое сильное, стройное тело, и лопата резко погружалась в почву.
Позади Марфы двигались с корзинкой из ракиты ее дети — Лена и Гора.
Лена в коротком платьице, перехваченном крест-накрест шленковым платком, на ногах, черных от загара, — старательно смазанные коровьим маслом потрескавшиеся ботинки. Лицом девочка — вылитая мать: такой же высокий лоб, на который клинышком вдаются коричневые волосы, такой же широкий нос, такие же серые грустно-ласковые глаза. Расторопно собирала она увесистые клубни.
Гора недовольно косился на сестру, тяжело дышал в воротник пальто, которое, когда он нагибался, топорщилось во все стороны, путалось в коленках. Гора был ниже сестры на голову, шире в плечах, справней. Из-под кепки торчали вихры цвета спелых колосьев овсюга.