За безупречную службу!

Воронин Андрей Николаевич

— Так ведь затем и пришел, Анатоль Палыч, — обиженно кривя бабье лицо, сообщил Маланья и, получив, наконец, приглашение садиться, стал выкладывать — ну, или докладывать, тут уж кому что нравится.

В его изложении история выглядела следующим образом. Вчера около двадцати трех часов патруль, следовавший по улице Луговой (бывшая Ленина) едва не переехал шагнувшего из темноты прямо под колеса полицейского «бобика» гражданина. Гражданин был уже немолодой, весь расхлюстанный и расхристанный, без шапки и перчаток, с головы до ног вывалянный в снегу и густо покрытый какими-то темными пятнами — как выяснилось буквально в следующую минуту, кровавыми. Гражданин шатался как пьяный, издавал отчетливый запах алкоголя

и нес какую-то околесицу, из которой патрульные ровным счетом ничего не поняли. Денег, документов и того, что принято именовать ценными вещами, при нем не оказалось, зато на коротко остриженном, обильно посеребренном сединой затылке обнаружилась преизрядных размеров гуля. Кожа в этом месте была рассечена, волосы, воротник и плечи армейского бушлата покрывали кристаллы и целые нашлепки свернувшейся, смешавшейся со снегом, смерзшейся в багровые ледышки крови.

На взгляд патрульных, все было ясно как белый день: подгулял, хватил лишнего, ввязался в драку и получил по кумполу. Или просто поскользнулся и треснулся затылком о тротуар. А что карманы вывернуты, так это дело обыкновенное: чтобы не обчистить валяющегося в придорожном сугробе алкаша, надо быть святым. Среди знакомых патрульных святых не было; сами они тоже привыкли худо-бедно обходиться без нимбов, и отсутствие в карманах едва не попавшего под колеса «уазика» старого пьяницы какой бы то ни было поживы их слегка раздражило. Пребывая в этом состоянии, они отказались от мысли просто бросить алкаша на дороге; кроме того, он был явно не местный, что, если призадуматься, могло стать неплохим подарком для оперов из утро, которым вечно не на кого повесить свои пыльные «глухари». А поскольку оплачивать доставку задержанного в больницу для оказания первой медицинской помощи никто не собирался, ребята привезли его в отделение и сгрузили в «обезьянник», как был — с разбитой башкой, с головы до ног в кровище и так далее.

На этом прелюдия закончилась. Ночь задержанный провел в изоляторе временного содержания. Вел он себя, вопреки опасениям дежурного, тихо — не то спал, не то валялся без сознания. А наутро, то ли проспавшись, то ли просто придя в себя, заговорил. Да как бойко!

— Ну, и что он сказал? — спросил терзаемый дурными предчувствиями подполковник Сарайкин.

— Назвался генералом ФСБ в отставке, — сообщил Маланья. — Из Москвы. Говорит, приехал в гости к родственникам. Вышел прогуляться, поужинал в «Синей птице», немного выпил…

— Ничего себе — немного, — хмыкнул Сарайкин.

— Да, вроде, не врет. По голове ведь его отоварили, а у него свежая контузия. Оттуда, с Кавказа. Встретили у пешеходного моста, попросили закурить, ну и…

— Как обычно, — закончил за Маланью Сарайкин. — Небось, опять Зуда за старое взялся?

— Он так и сказал: трое, мол, их было, и у одного кличка — Зуда.

— М-да, — сказал подполковник.

Зуда был великовозрастный балбес из приличной семьи и гоп-стопом занимался не ради хлеба насущного, а исключительно для собственного удовольствия. Ну, и еще потому, что чувствовал полную безнаказанность: он приходился племянником мэру, который, в свою очередь, являлся зятем губернатора. Этого было достаточно; с кем состоит в родстве, с кем парится в бане и выпивает по выходным губернатор, было не его, подполковника Сарайкина, ума дело. В свете широко пропагандируемой в последнее время борьбы с коррупцией и кумовством такая, с позволения сказать, пищевая цепочка выглядела достаточно одиозно, но что с того? Они в своей Москве чего только ни выдумают — сперва сами коррупцию разведут, потом сами же с ней и борются, создают комитеты, которые только тем и заняты, что высасывают деньги из государственного бюджета. А Россия — настоящая, та, что расположена за пределами московской кольцевой — живет, как жила, и плевать хотела на шумные новомодные кампании: пошумят и перестанут…

— Дальше, — потребовал он.

— Ну, что дальше… — Маланья развел руками. Ладошки у него были маленькие, пухлые, розовые, с толстенькими, сужающимися на концах пальцами — ну, бабьи и бабьи, что тут еще скажешь. — Ребятки мои сгоряча его прессанули — сами ведь знаете, сколько у нас висяков. А тут, вроде, самый что ни на есть подходящий клиент — и не местный, и без документов… Одно слово — бомж!

— Бомж, — недовольно проворчал Сарайкин. — Вот издох бы он у вас в камере — чего бы делать-то стали, умники? Еще один висяк оформлять? Вы хотя бы удосужились проверить его показания? У кого, говоришь, он тут гостит?

— У Горчакова — директора «Точмаша», стало быть, — сообщил Маланья. — Сестра его, вроде, за ним замужем — в смысле, за Горчаковым.

— Так это что же — Камышев? — ахнул подполковник.

С одной стороны, у него отлегло от сердца: задержанный москвич явно был не тот, о грядущем визите которого его предупредили по телефону. А с другой, посаженный в обезьянник орденоносец, боевой генерал спецназа ФСБ, человек, которым по праву гордится город… Гордится, а в лицо не помнит. Лупит фомкой по контуженной голове и выворачивает карманы… А, — с крайне неприятным чувством вспомнил он, — его ведь еще и прессовали! Н-да, ситуёвина…

— Камышев, — подтвердил Маланья. — Именно так он назвался. Я послал человека к Горчаковым, они все подтвердили, нашли его паспорт — точно, он.

— И что же, — с горькой язвительностью поинтересовался Анатолий Павлович, — родная сестра его за целую ночь не хватилась?

— Натянутые отношения, — с умным видом объяснил Маланья, — столкновение имущественных интересов. В общем, они решили, что ему стало невмоготу, и он заночевал у кого-то из старых друзей… А вы что, его знаете?

— Героев надо знать в лицо, — сказал подполковник. — Эх, Ма… майор, хороший ты мужик, но дурак, каких мало.

— Погодите. — Маланья переменился в лице. — Камышев? Это что же, тот самый?

— Тот самый, тот самый, — хмуро покивал Сарайкин. — Помнится, ты, лично, на политзанятиях статейку о геройском земляке с выражением декламировал — так сказать, в назидание личному составу, для поднятия боевого духа и прочее в этом же роде… Баран ты, Сеня. Он же, если захочет, всех нас раком поставит — отсюда до самой, мать ее, Москвы. Ну и что теперь прикажешь делать?

— Анатолий Палыч, — прижав пухлые ладошки к сердцу, умоляюще молвил осознавший масштабы своего окаянства Маланья, — товарищ подполковник! Я же не знал! Ни сном, ни духом… Пока все явились на службу, пока допрос, пока мне сообщили… Я думал…

— Странная штука получается, Семен Михайлович, — доверительным тоном перебил его Сарайкин. — С одной стороны, ты, начальник уголовного розыска, думать обязан по долгу службы. А с другой, это занятие, как я погляжу, тебе строго противопоказано. Парадокс! Может, уволить тебя к чертовой матери, чтоб не мучился, не страдал от этого противоречия?

Маланья с видом человека, которого вот-вот хватит инфаркт, потянул книзу узел галстука. Никакого облегчения это ему не принесло: галстук был форменный, на резинке, и, будучи отпущенным, немедленно вернулся на прежнее место: щелк!

— Ты его отпустил? — Маланья горестно помотал головой. — Нет? Ну я же говорю, дурак… Хотя, с другой стороны…

Маланья оставил в покое галстук и подобрался, как ждущий команды служебный пес.

— Так, может?.. — осторожно предложил он.

— Ты что, сбесился? — мгновенно отреагировал подполковник Сарайкин, только что отбросивший заманчивую мыслишку, которую едва не озвучил майор. — Какая муха тебя сегодня покусала, чего ты с утра нанюхался? Это ж известный человек, герой, генерал ФСБ!