За чьи грехи? Историческая повесть из времени бунта Стеньки Разина
Шрифт:
Девушка грустно покачала головой.
– Али я басурманка? Али я поганая еретичка? – тихо шептала она. – Беглянка, сором-от, сором-от какой! Как же потом добрым людям на глаза показаться? Да за это косу урезать мало, такого сорому и греха и чернеческая ряса не покроет.
– Наталья, не говори так! – недовольным голосом перебил ее молодой человек. – Это все московские забобоны, это тебе наплели старухи да потаскухи-странницы. Мы не грех учиним, а пойдем во храм Божий, к отцу духовному: коли он согласен обвенчать нас, какой же тут грех и сором?.. А коли и грех, то на его душе грех, не на нашей. Ты говоришь, сором! Сором любить, коли сам Спаситель сказал: «Любите друг друга, любитесь!» Но сором ли то, что мы с тобой любилися в этом саду, аки в раю, сердцем радовались! Ах, Наташа, Наташа! Ты не любишь меня.
Девушка так и повисла у него на шее.
– Милый мой! Воин мой! Свет очей моих! Я ли не люблю тебя!
– Ты идешь со мной?
– Хоть на край света!
– Наташа! Идем же…
– Куда, милый? – не помня себя, спохватилась девушка.
– В церковь, к венцу.
– К венцу! – девушка опомнилась. – Без батюшкова благословенья?
– Да, да! Ноне же, сейчас, со мной, с мамушкой!
– Нет! Нет! – И девушка в изнеможении упала на скамейку.
Молодой человек обеими руками схватился за голову, не зная, на что решиться.
А соловей заливался в соседних кустах. Песня его, счастливая, беззаботная, рвала, казалось, на части сердца влюбленных. Мамушка сладко спала на ближайшей скамье, свесив набок седую голову.
– Наташа! Ласточка моя! – снова заговорил молодой человек, нагибаясь к девушке и кладя руки на плечи ей. – Наташечка!
– Что, милый? – как бы во сне, спросила она.
– Всемогущим Богом заклинаю тебя, святою памятью твоей матери молю тебя, будь моей женою, моим спасением!
– Буду, милый мой, суженый мой!
– Так идем же, разбудим мамушку.
– Нет! Нет! Не тяни моей душеньки! Ох, и без того тяжко… Владычица! Сжалься.
– Так нейдешь?
– Милый! Суженый! О-ох!
– Последнее слово: ты гонишь меня на прощанье?
– Воинушко! Родной мой! Не уходи!
Девушка встала и протянула к нему руки. Но он уклонился с искаженным от злобы лицом.
– О! Проклятая Москва! Ты все отняла у меня… Прощай же, Наталья, княжецка дочь! – словно бы прошипел он. – Не видать тебе больше меня, прощай! Жди другого суженого!
И, схватив охабень и шапку, он юркнул в калитку и исчез за высокой оградой.
Девушка протянула было к нему руки и упала наземь, как подрезанный косою полевой цветок.
А соловей-то заливается!..
III. Батюшка и сынок
Молодой человек, собиравшийся похитить девушку из родительского дома и так презрительно отзывавшийся о московских обычаях, был сын известного в то время царского любимца Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина {2} , по имени Воин.
2
Ордин-Нащокин Афанасий Лаврентьевич (ок. 1605-1680) – ближний боярин, сын псковского помещика, обученный отцом немецкому, латинскому языкам и математике. Уже при Михаиле Федоровиче в 1642 г. исправлял пограничную линию между Россией и Швецией. В начале царствования Алексея Михайловича привлек внимание царя распорядительностью в погашении псковского бунта 1650 г. С началом шведской войны показал себя отличным полководцем и дипломатом, за что пожалован в думные бояре. Его усилиями в 1658 г. было заключено перемирие со шведами, сохранившее за Россией все приобретения в Ливонии. Важнейшим предприятием Ордина-Нащокина было заключение Андрусовского договора с Польшей (3 января 1667 г.), после которого он получил в управление Посольский приказ. Состоя в 1655–1666 гг. воеводою во Пскове, ввел реформу городского самоуправления и новую беспошлинную торговлю с иностранцами; его взгляды на торговлю отразились в «Новоторговом уставе». С его именем связывается улучшение садоводства в России и устройство кораблей на Западной Двине и Волге. В 1670 г. он отстоял Киев, который, по Андрусовскому договору, лишь на два года переходил к России. Ордин-Нащокин имел много врагов среди консервативного боярства – Б.М. Хитрово, И.Д. Милославский и др.
В 1672 г. он уступил место новому царскому любимцу Л.С. Матвееву и постригся в монахи Крыпецкого монастыря. Своей деятельностью готовил Петровские реформы.
Воин представлял собою только что нарождавшийся тогда в московской Руси тип западника. До некоторой степени западником был уже и отец его, любимец царя, Афанасий.
За несколько времени до того Нащокин послан был на воеводство в Псков, в его родной город. А по тогдашним обычаям московским, воеводство это было в буквальном смысле «кормление»; такого-то послали воеводою туда-то «на кормление», другого – в другой город, третьего – в третий, и все это – «на кормление»; и вот для воеводы делаются всевозможные поборы и хлебом, и деньгами, и рыбою, и дичью; даже пироги и калачи сносились и свозились на воеводский двор горами.
Нащокин первый восстал против этих «приносов» и «привозов». По тому времени это уже было новшество, нечто даже богопротивное, с точки зрения подьячих и истинно русских людей.
Мало того, Нащокин перевернул в Пскове вверх дном весь строй общественного управления, урезав даже свою собственную, почти неограниченную, воеводскую власть.
Ему жаль было своего родного города, когда-то богатого и могущественного, гордого союзника и соперника «Господина Великого Новгорода». Как пограничный город, стоявший на рубеже двух соседних государств – Швеции и Польши, Псков еще недавно богател от заграничной торговли с этими обоими государствами. Войны последних лет почти убили эту торговлю. Между тем вся экономическая жизнь города и его области сосредоточилась в руках кулаков, богатых «мужиков-горланов», положительно не дававших дышать остальному населению страны.
– Я не хочу только кормиться от моей родины – я сам хочу ее кормить! – говорил новый воевода в съезжей избе во всеуслышанье.
– Как же ты ее, батюшка-воевода, кормить станешь? – лукаво спрашивали «мужики-горланы».
– А вот как, господа старички: с примеру сторонних, чужих земель…
– Это с заморщины-то, от нехристей? – ухмылялись в бороды лукавые старички.
– С заморщины и есть: за морем есть чему поучиться. Так вот я и помышляю в разуме, что как во всех государствах славны только те торги, которые без пошлины учинены, то и для Пскова-города я учиню такожде: быть во Пскове-городе беспошлинному торгу раз с Богоявления по день преподобного Евфимия Великого, сиречь по 20-е число месяца януария; другой раз – с вешнего Николы по день мученика Михаила Исповедника.
– Так, батюшка воевода, так! Да какая же нам-то с той беспошлины корысть будет, да и казне-матушке? – лукаво спрашивали горланы-мужики, по нынешнему консерваторы.
– А вот какая корысть! То, что вы ноне, стакавшись промеж себя, пролаете втридорога молодшим черным людям и рольникам, то у иноземных гостей они купят за полцены.
– Что ж, батюшка-воевода, это корысть токмо подлым людишкам, смердьему роду, а казне-матушке пошлинная деньга плакала, – твердили старые лисицы.
– И казну не обойду, – отражал их доводы ловкий воевода. – Ноне ведомо вам буди, по всей матушке-Руси торговые люди плачут на иноземных гостей: гости-де, стакавшись промеж себя, как и вы вот, мошной своей, а у них мошна не вашей чета, мошной своей всех наших торговых людей задавили. Вы сами не левой ногой сморкаетесь…
– Хе-хе-хе! – отвечали на шутку воеводы старики. – Шутник ты!
– Нет, я не шучу, а вы сами ведаете, что иноземные гости, чтобы проносить ложку с русской кашей помимо ваших ртов, стакались с вашим же братом, которые победнее, задают им деньги вперед, на веру, а то и по записи, и на эти-то деньги ваш брат, который победнее, и скупает на торгах, и по пригородам, и по селам товар малою ценою, и все это им же, толстосумным гостям. Вот от такого-то неудержания русские люди на иноземцев, на их корысть, торгуют ради скудного прокормления и оттого в последнюю скудость приходят, а которые псковичи и свои животы имели, то и они от своих же сговорщиков с немцами для низкой цены товаров также оскудели.