За чьи грехи?
Шрифт:
Потом бандура и голоса певцов как-то обрывались, и этот перерыв еще больше томил душу слушателя: казалось, он ждал, что же будет дальше в этом безбрежном море печали.
А бандура опять тренькала, сначала один голос, потом другой, — и снова раздавался невольничий плач и проклятие:
«Будь ты проклята, земля турецкая, вера бусурманская! ты наполнена сребром-златом и дорогими напитками, только бедному невольнику на свете невольно: ни Рождества Христова, ни Светлого Воскресенья бедные невольники не знают, все в проклятой неволе, на турецкой каторге, на Чорном море изнывают, землю турецкую, веру бусурманскую проклинают: ты, земля турецкая, ты, вера бусурманская, ты, разлука христианская:
— Поганая песня! самая хлопская! — послышалось среди жолнеров.
— Спойте другую, а то мы уснем. Пойте веселую!
— Вот что, люди божьи, спойте им про казака, что штаны латает, либо про Пазину! — со смехом отозвался городовой казак с огромной серьгой в ухе.
И вдруг неожиданно старый слепец, повернувшись лицом к жолнерам и взяв бандуру у товарища, быстро забренчал и, семеня ногами, запел:
Хто попа й попадю А я ПАзину люблю, Люблю у день и в ночи, Ясне свитло гасючи. На Пазини корали — Сто золотых давали. А ни батько купив, А ни мати дала: Сама добра була — С козаками добулА: ЗдобулА, здобулА — Бо хороша була!— Ай да дед! виват! виват! — кричали жолнеры.
А слепец, серьезно отплясав, снова повернулся и зашагал, ощупывая посохом дорогу.
— Еще веселой! еще, старче Божий! — не унимались жолнеры.
Старик опять повернулся к ним лицом, повел слепыми очами, в которых видны были только белки, взял у товарища бандуру и, перебирая по струнам пальцами, залихватски затренькал и стал выделывать ногами невообразимые выкрутасы, приговаривая:
Баба рака купила, Три полушки дала, Тричи юшку варила, Добра юшка була!Снова взрыв хохота и одобрительные возгласы.
— Да эти хлопы хоть куда! превеселый народ! А еще говорят, что под польскою властью им не хорошо живется: если б в самом деле было не хорошо, то не выдумали бы таких песен.
Между тем начинало темнеть. Пора было и привал делать.
— Эй, слепаки! — крикнул шляхтич со шрамом на щеке. — Далеко еще до Суботова?
— Далеконько, пане, — был ответ.
— Засветло не дойдем?
— Где дойти, пане, — не дойдем.
— Так делать привал! — шляхтич. Приказ начальника облетел весь отряд. Задние ряды также остановились. Надвигались задние отряды и располагались у опушки густого леса.
Скоро по всей равнине запылали костры. Слышался смешанный гул голосов, ржанье коней, хлопанье бичей. У одного из крайних к лесу костров расположились и слепцы, сняв с себя сумки, и слышно было, как тихо тренькала бандура и так же тихо, монотонно раздавался голос младшего слепца, который пел:
Летит орел проти сонця, Згорда позирае: Хто не знае коханнячка, Той счастя не знае. Плыве козак через море, В мори потопае: Хто40
Летит орел против сонця. — Н. И. Костомаров, приводя обширный свод песен с аналогией казак-орел, замечает: «Молодец хотел бы, чтоб у него были орлиные крылья, летал бы он к девицам или к своей возлюбленной… Один из любимых образов в народной поэзии — летание орла над морем — сопоставляется с разными положениями и ощущениями молодца» (Кн. 8, с. 652).
Скоро весь польский стан, утомленный продолжительным переходом, спал крепким сном. Скоро и костры потухли.
XIII. Вместо карася — щука
Ночь была тихая, теплая, но темная. В такие ночи особенно ярко горят звезды.
Тихо было и в стане. Слышно было, как иногда фыркали лошади, позвякивая путами, но и те, кажется, поснули. Не спал только соловей, задорно щелкавший в соседней чаще, да иногда из этой чащи доносился глухой стон «пугача» — филина.
Как ни была темна ночь, но при слабом мерцании звезд хороший глаз мог различить на белом фоне разбитой у опушки леса палатки человеческую тень, которая медленно шевелилась, то нагибаясь к земле, то поднимаясь. Всматриваясь пристальнее, можно было заметить, что от одного из потухших костров, именно от того, около которого расположились на ночлег слепые нищие, тихо отделились две человеческие фигуры и так же тихо поползли по направлению к той палатке, на белом фоне которой шевелилась человеческая тень.
Когда те две тени, которые отделились от костра, неслышно подползли ближе к палатке, то по движениям той одинокой тени они могли различить, что эта одинокая тень молится.
Две тени все ближе и ближе подползают к палатке.
Вдруг эти тени моментально накрывают собою молящуюся тень, наклонившуюся к земле. Произошло какое-то движение, борьба, но ни звука.
Так же беззвучно эти тени понесли что-то в кусты и исчезли в чаще леса. Около палатки одинокой тени уже не было.
В стане опять тихо — ни звука, ни движения. В чаще, между двумя трелями соловья, глухо простонал филин. Ему ответил, ближе к стану, такой же стон ночной птицы.
Но не ночная птица стонала это. Крик филина раздался из горла одной из человеческих теней, пробиравшихся в глубину лесной чащи и тащивших ту одинокую тень, которая молилась у палатки.
— Не крутись, ляше, — не выпустим, — шепотом сказала одна тень, и в этом шепоте можно было узнать голос того слепого нищего, который недавно пел у костра:
Хто не знае коханнячка — Той счастя не знае.— Не бойся, ляше, — мы тебе ничего не сделаем, — говорил шепотом другой голос — голос другого слепца, — а пуще всего не вздумай кричать — так и всажу меж ребер вот этот нож по самый черенок.
Тот, к кому относились эти слова, силился что-то сказать, но не мог, — у него во рту был «кляп».
— Ну, теперь его можно и на ноги поставить, — сказал старший нищий, мнимый слепец, — ну, ляше, иди с нами, а то тебя важко нести.
— Ну-ну, ляшеньку, вставай… держись… мы люди добрые.
Они опустили ношу на землю. Тот встал и набожно перекрестился.
— А! да лях, кажись, по-нашему крестится, — заметил один нищий, — а ну, ляше, перекрестись.