За чужую свободу

Зарин-Несвицкий Федор Ефимович

Они шли по залу, дружески здороваясь со знакомыми.

Но их удивление достигло предела, когда навстречу им из угла залы поднялся Курт.

– Не ожидали? – с улыбкой спросил он. – Я только вчера прибыл в Париж, с резервом. Какие перемены со времени нашей встречи! Какие сведения имеете вы, Новиков, о моей сестрице Герте? – обратился он к Даниле Ивановичу. – Я знаю, как на вас с ней предательски напали наши теперешние дорогие друзья…

– Откуда вы это знаете? – удивился Новиков.

– Ну, в доме шевалье надо привыкать к чудесам, – засмеялся Курт. – Однако я узнал об этом очень просто, – добавил он, – к нам по дороге пристал длинный Ганс, ухитрившийся бежать из плена. Он был отправлен в Кюстрин на Одере. Оттуда и бежал.

– Как я рад! – воскликнул Новиков. – Пусть непременно

придет ко мне. Он скоро увидит фрейлейн Герту.

И Новиков рассказал, как он нашел Герту.

– Меня несколько тревожит, – закончил он, – что я сейчас не имею никаких сведений о них. Но, во всяком случае, они в безопасности и хотели следовать за армией. Значит, должны приехать в Париж.

– Ну, слава Богу, – с облегчением произнес Курт, – я очень люблю маленькую Герту. Увы, это последние женщины Пруссии – их так немного, что они даже не похожи на своих соплеменниц.

Эти слова он произнес с искренним чувством.

Гриша смотрел вокруг себя блестящими глазами.

Большинство офицеров было в штатских фраках ввиду приказания государя, отданного во избежание возможных столкновений между офицерами и населением. Во всех углах велись оживленные разговоры. Он слышал, как блестящий семеновец Роховский взволнованно говорил:

– Нас мало, но к нам придут другие. Пора танцев, балов, острых слов прошла! С цветущих берегов Луары и Гаронны мы принесем на родину новые идеи гражданственности, свободы, прав человека! Разорение, истощение, нищета России, рабство ее народа должны обратить на себя внимание правительства, и мы будем первыми работниками в деле обновления родины…

Переходя от группы к группе, Гриша слышал те же разговоры. Павел Иванович Датель, адъютант Витгенштейна, развивал целую программу деятельности.

– Прежде всего надо учиться, – говорил он. – Не стыдно ли, что многие из нас только впервые услышали здесь слова: конституция, права человека, гласность! Какие чиновники ведают у нас делами внутреннего управления? Безграмотные, невежественные люди! Мы должны идти им на смену, занимать их места, как бы ничтожны они ни были… Это мирный труд, мирная работа. В глуши своих деревень мы можем проводить в жизнь принципы свободы и облегчать рабство, если нам не позволяют уничтожать его у себя. В своих полках мы изгоним шпицрутены! И у кого повернется язык говорить теперь о телесных наказаниях этих героев, на наших глазах совершивших нечеловеческие подвиги…

У Гриши кружилась голова от этих речей, горело сердце и отзывалось на каждое слово, и вместе с тем было мучительно стыдно, что он так мало знает и даже никогда не задумывался над окружающей жизнью.

Но все разговоры смолкли, когда в зале появился шевалье, весь в черном, как всегда, с бледным лицом и яркими глазами. Он обходил гостей с любезной улыбкой. Потом он взошел на кафедру. Настала глубокая тишина. Монтроз был бледнее обыкновенного. Откинув локоны черных волос, он протянул руку.

– Слушайте великого Кадоша, – едва слышно прошептал кто-то рядом с Гришей.

– Братья, – начал шевалье глубоким голосом, – настали великие дни, когда все сильные, благородные, смелые должны собрать все свои силы навстречу надвигающемуся врагу. Имя этого врага – рабство! За немногие годы сколько видели мы престолов низверженных, вновь поставленных, сколько царств уничтоженных, сколько революций совершенных, сколько грозных переворотов! Дух свободы пронесся над миром. От Португалии до далеких пустынь России, от Англии до Турции он всколыхнул народные громады. Он пронесся через океан и загорелся над далекой Америкой. И народы уже видели чудную зарю. Мы уже дышали воздухом свободы!.. Но заря гаснет… Европа погружается во мрак! Идет черная ночь, ночь долгая, без рассвета! Мечты о свободе сменились жаждой власти и произвола. Братья! – страстно воскликнул Монтроз. – Никогда благородные мечты не разбивались так жестоко! Никогда разочарование не было так ужасно! Мы предприняли гигантскую борьбу. Деспотизму Наполеона, а в лице его всех властителей, мы хотели противопоставить свободолюбивый дух народа. И нам казалось, что мы близки к цели. Исполненный либеральных идей, первый поднял меч император Севера! Он сказал: во имя

свободы! Лучшие сердца Германии радостно забились навстречу его благородным призывам. Свобода народов казалась близкой… Началась чудовищная борьба. С мучительным вниманием, переходя от надежды к отчаянию, мы следили за перипетиями этой неслыханной борьбы! И что же? Чем дольше шла борьба, тем становилось яснее, что коварно направляемые народные силы служили тому же принципу рабства, что властители серединной Европы боролись в лице Наполеона с идеями революции, чтобы задушить последний вздох свободы! Наполеон пал. И вот плоды этих побед: прусский король, презирающий свой народ, железной рукой схватил его за горло, отнимая то немногое, что было дано раньше… Члены тугенбунда уже подвергаются гонениям. Они сделали свое дело, бессознательно спасая своего жалкого, деспотичного короля. Опираясь на штыки вскормленных кровью блюхеровских солдат, навеки опозоривших себя во Франции, он убивает чистый дух народа. Горе несчастной Германии, если она пойдет этим путем. Австрийский император принес в жертву свою дочь и внука, чтобы укрепить принципы феодализма. И последний удар нанес одушевленный лучшими стремлениями, русский император! Опутанный интригами Талейрана, аббатов, сбродного сената и непризнанных депутатов, коварной дружбой прусского короля и идеями Меттерниха о священном союзе монархов против их народов, во имя их блага, он согласился призвать Бурбонов, чье имя синоним рабства! Напрасно мы употребляли все силы, чтобы противостоять этому, – все было напрасно! Дело свободы проиграно. Надо начинать сначала. Не угашайте же пламени, горящего в ваших сердцах! Боритесь! Боритесь у себя на родине, страдайте, погибайте во имя великих идей! Наш час придет! Помните великое изречение китайского мудреца Хендзи – Фое: «Счастлива та страна, где тюрьмы пусты, житницы полны, где на ступенях храмов Божиих толпится народ, а крыльца судилищ поросли травой!«И пусть крепнет и растет наше великое братство!

При глубоком благоговейном молчании шевалье, взволнованный и потрясенный, сошел с кафедры.

XXXII

– Данила Иванович, – говорил Гриша с блестящими, увлаженными глазами, – научите меня, что надо делать? Я не могу уже так жить, как жил до сих пор! За что мне приняться? С чего мне начать? Ах, как я счастлив, как счастлив я, Данила Иванович, как никогда! Какие люди!.. Вы знаете, князь Пронский сказал мне: «Если своя жизнь не удалась, то удовлетворение можно найти здесь». Но ведь это же и есть настоящая жизнь? Правда, Данила Иванович?

– Спите, спите, милый мальчик, – ответил растроганный Новиков, – вы видите уже солнце.

Но Гриша так и не спал всю эту ночь…

Первым вестником, конечно, явился Евстафий Павлович. Это был как раз первый день Пасхи. Рано утром он вбежал в столовую с радостным возгласом:

– Христос воскреси!

Его появление было восторженно встречено.

Все благополучно. Едут все вместе. Он оставил своих на последней станции Кур-де – Франс, явился в главную квартиру, узнал адрес друзей и приехал. Долго жили во Франкфурте, проехались в Базель, затем в Труа, Ирина ни за что не хотела быть далеко от армии. Писем посылали массу, но ни одного не получили в ответ… Все здоровы, только Ирина немного слаба. Но это вздор! Много тревожилась. Но еще через три дня после взятия Парижа узнали через знакомого офицера, что все живы. Теперь все спокойны и счастливы. Он по обыкновению приехал в качестве квартирьера.

Он говорил оживленно и весело и казался помолодевшим. Бесчисленные вопросы посыпались на него. Он едва успевал отвечать.

Герта очень сдружилась с Ириной. Никита Арсеньевич с удовольствием беседует со старым Готлибом, а его скрипка для всех источник истинного наслаждения.

Евстафий Павлович пришел в восторг от этого отеля. Но, к великому сожалению друзей, никто из них не имел возможности отправиться навстречу дорогим гостям. Сегодня государь назначил на площади Согласия парад и торжественный молебен, и все офицеры должны были присутствовать, а Левон по своему новому званию флигель – адъютанта должен был ехать сейчас же для сопровождения государя.