За день до послезавтра
Шрифт:
Не хмыкнуть снова в такой ситуации было просто невозможно, поэтому Николай хмыкнул.
— Ну конечно же, нет, — сказал он. — Конечно, не хочется, все-таки я не идиот. Просто мне жалко того, что вместе со всем этим ушло. И даже не жалко, а…
Он вспомнил, что слово «страшно» уже говорил, но все равно не удержался и произнес его еще раз.
— Страшно мне. 20 лет назад у нас, может, колбасы не было и своей квартиры, но каждый нормальный чечен тогда тихонько пас баранов или добывал нефть, а грузин продавал мандарины или преподавал игру на фортепиано. И делали они это вместо того, чтобы или резать русских, или уговаривать заняться этим побыстрее всех окружающих. Да мы бы и сейчас с этим делом справились, это тоже не вопрос, — но за них каждый раз вступаются такие большие дяди, что нам только плакать в подушку остается. А вот когда по океанам табунами паслись советские ракетоносцы — вот тогда никакой Польше, будь она хоть четыре раза независимой, не приходило в голову требовать от нас всенародного покаяния за то, что мы по дороге на Берлин их газоны потоптали своими вонючими кирзовыми сапогами. И всем остальным тоже чего-то: кому Курильских островов, кому пригородов Хабаровска. А знаете, почему вдруг начали требовать? Потому что уже к 2004 году у нас на всех флотах вместе взятых осталось 4 «Тайфуна» и 14 или 15 «667-х», не помню точно. А к 2013 году — 1 «Тайфун» и 6 «667-х», — и это все! На дворе 2013-й, и это все, понимаете? Наши флоты вот так вот, одной левой, сейчас может раздавить Тайвань! Турция! А вы рассказываете мне про демократию и права человека! Права человека мы каждый день видим: идет себе такой человек по улице, никого не трогает, любуется видами Италии. Ему, фигак-с, — оранжевый мешок на голову. Очнулся — вокруг Гуанатамо Бэй, а в заднице фонарик.
— Коля…
Встретившись с отцом глазами, Николай совершенно четко осознал, что тот действительно едва сдерживается, чтобы не заорать. Нервы у отца были на зависть крепкие, но сейчас его зримо трясло, а это означало, что пора заканчивать. Ни в чем он их все равно не убедит, как не сумел сделать этого во все предшествующие разы. Которые были.
— «667-е», — это наши самые длинные демократизаторы после «Дмитрия Донского», — объяснил он тоном ниже. — Весьма неплохие, насколько я знаю, — но только больно уж их осталось мало… Вы можете думать, что это неважно и даже хорошо: многие так и думают. А я вот очень боюсь, что когда они кончатся совсем, прогрессивное человечество явится к нашим воротам со своими собственными… демократизаторами. И потребует ответа за все те годы, когда вынуждено было с нами считаться.
— Коля, пообещай нам, что ты нас послушаешь… Мы же с мамой любим тебя, ты знаешь. Ты очень много работаешь и слишком много занимаешься спортом. Самбо, бег, стрельбы эти твои… Спорт — это замечательно, если это в меру, но нам кажется, что ты с ним чуточку перестарался. Может, тебе отдохнуть? Или на какие-нибудь менее агрессивные, что ли, виды походить.
— Так я же лыжник, — удивился Николай. Точнее, сделал вид, что удивился.
— Я не о том.
— Да я понимаю… Хорошо. Наверное, вы правы в чем-то… Ничего я не решу, сколько бы я налогов ни платил, и все такое. На авианосец я все равно не накоплю… А со спортом… Ну, я подумаю. Обещаю.
Николай легко кивнул, пожал плечами и развернул кисти рук наружу. Можно было надеяться, что, комбинируя все те невербальные сигналы, которые (если судить по соответствующим руководствам) демонстрировали собеседникам «принятие аргументов в ходе спора», он заставил родителей подсознательно поверить в его слова.
— Ну, договорились?
Ему показалось, что мама вот-вот заплачет, но обошлось. Он ответил на объятия родителей, прошелся по комнате, провожаемый взглядом так и стоящего в ее середине отца, и остановился у окна, глядя наружу. Там все было нормально, кроме того, что почти не было заметно движения. Едва ли не посередине тротуара на противоположной стороне улицы запарковалась пара огромных внедорожников: один сияюще-серебряного цвета, другой — выкрашенный в «золотой металлик». Их хозяева разговаривали между собой, — судя по всему, спокойно, жестикуляция их была даже не скупой, а минимальной. Машины стояли бампер к бамперу, и идущие по своим делам пешеходы вынуждены были обходить их по проезжей части. Для этого людям требовалось пробраться через сформировавшиеся со времен последней вывозки снега сугробы, но большинство изо всех сил делало вид, что им это не доставляет никаких неудобств. Грустно. Нет, писатель Олег Дивов прав — без массовой выбраковки стране не выкарабкаться…
Теперь Николай усмехнулся и сам — не столько ситуации, конечно, сколько неожиданному каламбуру. Почувствовал взгляды родителей, обернулся и улыбнулся снова: уже вместе с ними.
— О чем задумался? — поинтересовалась мама.
Если бы Николай честно ответил, что о плюсах легализации короткоствольного нарезного оружия, это противоречило бы его минутной давности обещанию, поэтому он сообщил, что думает о психологии человеческой вежливости.
— Что? — не поняли оба его предка, и тогда пришлось показать.
— Предлагаешь кирпичом?
Добрый доктор Ляхин покачал головой. Он предложил бы суд Линча, но высказывать это вслух не стоило совершенно.
— Обратиться в международный трибунал, — сказал он вместо этого и тут же сам почувствовал, какой глупой вышла шутка. — И потребовать ввода миротворцев. Узбекских.
— Почему узбекских?
Отец спросил, судя по всему, тоже машинально.
— А для разнообразия…
Разговор было пора заканчивать, пока Николай не произнес что-нибудь такое, что потом в глазах родителей пришлось бы заглаживать очень долго. Поэтому он вздохнул, изобразил на лице то ли раскаяние, то ли хотя бы просто усталое смущение, расцеловал родителей и направился к двери. Последнее у него получилось ничего, достаточно естественно. В отношении же «изобразить» он не был так уверен, поэтому потратил еще несколько минут, отвечая на какие-то совсем уж бытовые вопросы. Напоследок он улыбнулся совсем уж по-доброму, как много лет назад, и вышел, выдувая губами простенькую мелодию, весь последний час звучавшую у него в голове. Если бы высвистеть, она легла бы лучше, но денег ему не хватало отчаянно, поэтому он не рискнул.
— Ты заметила, что он пропел? — спросил отец, когда дверь закрылась и ровные, спокойные шаги затихли в изогнутом коридоре.
— В каком смысле?
— В прямом. Он так помурчал тихонечко, когда выходил. Не услышала?
— Что-то такое — да, но я не поняла, что. Мало ли…
— Это «Рио-Рита» Никитиных, — отец поднял взгляд от пола, и его лицо оказалось таким искаженным, что мать Николая вздрогнула. — «Ничего, что немцы в Польше, — но сильна страна…» — вот эту вот строчку. Поняла? Он не сомневается. Мы все, что угодно, можем говорить, он нас все равно не слушает…
Отец помолчал с полминуты, раздумывая.
— Ладно, — наконец сказал он. — С меня спрос слабый, я технарь. Но ты врач — с большой буквы «В». Давай думать, что мы сможем сделать, если перестанем относиться к нему как к тому маленькому мальчику, которого мы растили. Ты всю жизнь по поликлиникам и больницам: тебе что, никогда не приходилось видеть психически рушащихся на твоих глазах людей? Навязчивая идея, депрессия, шизофрения, в конце концов, — что это такое, наконец, может быть?
— Олег, я…
Ей пришлось собираться с силами несколько долгих секунд, потому что в комнате вдруг начало резко не хватать воздуха.
— Все может быть в итоге не так плохо. И ты, разумеется, мешаешь в одну кучу все подряд — и отдельные симптомы, и диагнозы. Шизофрения… Никакая это не шизофрения, конечно. И не депрессия. Если бы это была депрессия, Кольчик не работал бы так, как он работает, — уж это ты знаешь. И не бегал бы по вечерам. И не вскакивал бы в 7 утра в субботу, чтобы ехать куда-то за Сестрорецк в компании таких же, как он, стрелять там во что-то и опять бегать.
— Лучше, чем водка, — очень точно в тон последней фразе сказал доктору Ляхиной ее муж, слушая очень внимательно.
— Совершенно верно! Лучше, чем водка, и гораздо лучше, чем наркотики. А что касается всех этих разговоров, то… Ну, наверное, мальчик действительно имеет некоторую склонность к повышенной тревожности. Очень сильно повышенной, особенно в последнее время. По объективным наблюдениям, говоря совсем уж формально… Ну, может, года два или чуть больше. Вспомни его до… До Чечни этой проклятой. Он же совсем другим был. Учеба, спорт этот его сумасшедший и засосы на половину шеи. Как и положено в его возрасте. А все мысли, о которых мы знали, это или о девчонках, или о той же учебе, или о том, чтобы начать бегать вообще как страус, чтобы выиграть какой-то там невиданный «Кубок Белых Ночей». Вот о нем он с такими горящими глазами тогда говорил, а не о том, сколько подводных лодок в стране осталось. Да какое дело нам до этих лодок? И ему?