За державу обидно
Шрифт:
На III Конгрессе русских общин Лебедь пророчески заявил: «Я вижу, что эпоха разрушителей подходит к своему печальному логическому концу. Грядет другая — эпоха созидателей».
И под державой генерал-политик Лебедь видит не обворованную и обрезанную псевдодемократами территорию, а нашу 1000-летнюю могучую Россию. Воля народа, высказанная на референдуме 1991 года, должна быть выполнена, но мирным путем, через экономическую, военную и политическую интеграции. Как неоднократно говорил Александр Иванович: «Мы обречены жить вместе». Только восстановление единого хозяйственного механизма, единой экономики и способно всех нас опять сделать богатым и процветающим обществом, которое не будет бегать за подачками, а само сможет подавать страждущим.
Это вступительное слово всего лишь
Лебедь как никто другой из сегодняшних политиков это понимает. Его книга о развале нашего государства, о том, как и почему мы дошли до такой унизительной жизни. Но самое главное, в книге живет реальная надежда на то, что мы сможем подняться с колен. Политик А. И. Лебедь твердо уверен, что Россию с колен подымем мы сами, когда сами сможем встать.
Разрушители всех мастей и всех рангов уйдут, они обречены историей. Но от нас всех зависит, чтобы на смену им пришли политики-созидатели, державные созидатели. И А. И. Лебедь именно такой политик. В чем вы убедитесь, прочитав его новую книгу «За державу обидно».
И последнее, очень важное замечание. Сегодня мы, россияне, благодаря бездарным политикам превратились за рубежом в людей третьего сорта, и это особенно больно осознавать. Но понимаешь и другое: только такой решительный и честный политик, как Лебедь, может вернуть всем нам чувство собственного достоинства (как в 1992 году вернул его офицерам 14-й армии).
Лебедь сегодня нужен всем честным людям, желающим сделать наше государство богатым и процветающим, чтоб в нем никогда не было нищих и безвинно репрессированных, оболганных и реабилитированных посмертно.
Остается в заключение повторить слова последнего командарма ныне ликвидированной 14-й российской армии из его июньского 1992 года заявления: «Я говорил это для того, чтобы все задумались. Подчеркиваю, я сказал, а вы, товарищи-господа политики, и ты, Господин Народ, думайте».
Зачислить условно…
Стать офицером в детстве я не мечтал и был равнодушным к военному мундиру. В нашей семье кадровых офицеров не было. Рядовые были. Мой дед, отец матери, Григорий Васильевич, кажется, выше других моих родственников звание выслужил. Старшиной с войны вернулся, правда, весь израненный (в саперах прошел фронтовыми дорогами). Пожил совсем недолго и умер от ран в 1948 году. Но так как он погиб не на поле боя, а скончался уже позднее в больничной палате, бабушка моя, Анастасия Никифоровна, до конца своей жизни осталась без пенсии. Закон строг, но он — закон! Вроде человек виновен, что не погиб сразу, а от ран скончался.
Мой отец, Иван Андреевич, был то, что называется на все руки мастер. Любую работу исполнял не спеша, очень профессионально и очень аккуратно. Все, вышедшее из-под его рук, носило на себе отпечаток добротности, основательности и законченности. С Отечественной войны вернулся старшим сержантом. Война достала его значительно позже, в 1978 году, превратив сначала в считанные месяцы в старика, а потом и закрыв глаза навеки. Не умел разряжаться, не умел отдыхать, наверное, потому и достала. Покойный родитель мой хлебнул лиха. В 1937 году за два опоздания на работу на пять минут, допущенных в течение двух недель, угодил на пять лет в лагерь. Сидеть бы ему не пересидеть, время было суровое, но тут финская война подвернулась. Отца отправили в штрафной батальон. Довелось ему испытывать неприступность линии Маннергейма. Мерз, голодал, хлеб пилой пилил на морозе, в атаки не раз хаживал (штрафники не сачковали, про то всякий знает), но Бог сохранил его от пули и штыка. Не пролил кровь. Стали думать отцы- командиры после той войны, что с ним делать: не трусил, храбрость проявил, но вот закавыка — не ранен, а чтобы перевели из штрафбата в обычную часть, нужно было кровь пролить. Искупить, так сказать, вину. Какую — неважно. Но обязательно искупить. Однако в конце концов разум возобладал, и воздали солдату по делам его — отправили в строевую часть, и день прибытия туда стал для него первым днем службы.
В служебных делах и хлопотах незаметно пролетели два года. Подоспел сорок первый. Вместе с войсками Западного фронта отступал до Москвы, принимал участие в зимнем контрнаступлении.
До 1942 года отец воевал без единой царапины — и все время на передовой, без перекуров и выходных. И пришла ему в голову шальная мысль, что заговорен он от смерти и пули вражеской. Летом сорок второго батальон, в котором он служил, шел к фронту. Туда же двигался танковый батальон. Танкисты предложили подбросить пехоту на броне с ветерком. И вот тут-то неизвестно откуда прилетел один-единственный шальной снаряд, осколком которого отцу разворотило шейку правого бедра. До конца жизни его мучила обида: как так — всю финскую прошел, на фронте не ранило, а тут угодило?! Как попал в медсанчасть, не помнил, но год провалялся на госпитальных койках. Ногу удалось спасти, но она укоротилась на пять сантиметров. Отец ковылял по госпитальному двору и потихоньку настраивался на мирный лад. Но в это время вышел приказ Сталина, по которому укорочение нижней конечности на пять сантиметров и менее не считалось помехой для продолжения службы. Годен к строевой, и снова — фронт. Домой попал только в 1947 году.
Десять лет, проведенных на казенных койках и харчах, сделали его если и не угрюмым, то молчаливым. Говорил он всегда кратко и по существу. Если видел, что надо кому-то помочь (например, одинокой старушке соседке забор обновить), брал пилу, топор и делал. Молча. Бесплатно.
В Новочеркасске моя мама, Екатерина Григорьевна, с 1944 года и до пенсии проработала на телеграфе. Там и с отцом познакомилась. Нас, детей, в семье было двое: я да младший брат Алексей. Жили в старом дворе — раньше была там барская усадьба, а нам от нее досталась бывшая конюшня. Но ничего, перестроили. Отец помогал нам, ребятам, во дворе делать спортгородок. Своими руками турник соорудили.
Отец, если видел, что рубанком не так машем, молча подходил, брал инструмент и показывал, как нужно работать.
Никогда не кричал. Никогда не дрался. Ни я, ни брат ни разу не получили от него даже подзатыльника, хотя порой и было за что.
Когда мне исполнилось 14 лет, я всерьез увлекся боксом. В спортшколе тренер хвалил как подающего надежды. И в самом деле, был я длинноруким и твердолобым — ударов не боялся, технику осваивал быстро, отрабатывал выносливость, да и реакция не подводила, по ходу боя ориентировался хорошо. Однажды на тренировке мы прыгали через «козла». Долго прыгали, соревновались, отодвигали мостик, пока, наконец, я не разогнался и так прыгнул, что сломал себе ключицу. Была суббота, поликлиника закрыта. Повезли меня сразу в больницу. То ли врач торопился, то ли сестра была неопытная, но сказали привычные слова: «До свадьбы все заживет», повесили руку на косынку и тем ограничились.
Тогда я всерьез задумался: кем же я хочу быть? Удар физический обернулся своеобразным психологическим стрессом. Появилась какая-то бессознательная тяга к небу. Профессия военного летчика стала для меня символом мужества. Я готов был к любым испытаниям.
И они не заставили себя долго ждать. Когда через неделю ключица срослась, оказалось, что при этом укоротилась на 3,5 сантиметра. Рука не поднималась ни вверх, ни в сторону. С такой рукой впору было только идти милостыню просить. Пришлось согласиться, чтобы мне ее снова ломали: ведь, думал я, не может же офицер быть с такой ключицей значит, надо терпеть. И я терпел. Когда рана зажила, пошел снова в спортшколу, а там уже секция бокса распалась. Узнал я, что в политехническом институте есть неплохая секция. Был я рослым в 15 лет, пришел — приняли. Позанимался, однако, недолго, и опять удар: выгнали из секции всех, кто не учился в институте. Оказался я на улице. Пришлось по подворотням тренироваться. Стал я дворовым боксером. Как говорят, «провел 100 боев, и все уличные». Но и в соревнованиях принимал участие, знакомые тренеры выставляли, опять же как подающего надежды.