За державу обидно

Лебедь Александр Иванович

Я отрекогносцировал крепость. Мне она показалась достаточно просторной. Людей по сотням подняли и разместили в этой крепости. Когда последняя сотня вошла внутрь, я зашел следом. Теперь уже двор не показался мне просторным. Людей было, как селедок в бочке. За неимением лучшего до принятия решения пришлось остановиться на этом варианте. Выставили охрану, БМД доброжелательно уставилась тремя пулеметами во входную дверь. И только было вздохнули с облегчением, как случилась новая напасть.

Мгновенно, внезапно, буквально как из-под земли образовалось несколько сот возбужденных, кричащих, плачущих, рыдающих женщин. Это были жены, сестры, матери сидящих в крепости. У всех были узелки с импровизированными передачами. Пришлось успокоить и организовать запуск по 10 человек с целью передачи продовольствия. Сначала нашествие вызвало определенную озабоченность, а потом я оценил, что оно пришлось как нельзя более кстати. Мужчины в крепости начали вопить, переводчик обобщил и доложил смысл воплей: «Отловил, посадил, корми, начальник!» А чем кормить, когда родной-то батальон воевал впроголодь? Время шло. Все больше и больше в голову приходила странная мысль: с одной стороны, это пленные — цель проводи-Мой операции, с другой стороны, нахватав их, мы ничего доказать не сумели, с третьей стороны, батальон и пленные все более и более напоминали известную композицию дурня с писаной торбой. Прошла ночь, решения все не было, Двигаться дальше тоже было нельзя. В конце концов где-то около 9 часов прибыли разведрота, саперная рота, еще какая-то, уже теперь не помню, рота. Я получил приказ передать этим подразделениям пленных для конвоирования

в находящийся в 9 километрах городишко Чаррикар. С внутренним облегчением я сбагрил эту ораву на попечение саперов и разведчиков и продолжил операцию. Вечером того же дня вернувшийся командир разведроты доложил: поскольку дорога пролегала между дувалами, была узкой и извилистой часть пленных разбежалась, а когда прибыли в Чаррикар губернатор заявил, что фильтрационный пункт у него не готов, подразделение царандоя (милиции) немногочисленное и слабое, хатовцев (органы госбезопасности) вообще нет, выдал им всем справки, что они побывали на фильтрационном пункте, и отпустил с миром. Именно этим и могу объяснить, что с утра нам начали стрелять в спину. Рыбка пробила брешь в бредешке и уплыла. Как я уяснил позже, примерно аналогичная картина была на участках других батальонов. Батальон продолжал движение на указанный рубеж, некоторые подразделения его начали выходить к реке Горбант и совершенно неожиданно встретили жесткое сопротивление со стороны группы численностью до 40 человек. Завязался скоротечный бой, во время которого два пулеметчика из приданного мне афганского батальона заняли позицию на крыше господствующего над местностью дома и интенсивным огнем вынудили душманов отойти. Батальон форсировал реку, продолжил наступление. Здесь неожиданно последовала команда: подразделениям реку Горбант не переходить, всех перешедших вернуть в исходное положение, закрепиться на ее рубеже. Я к тому времени был уже на другом берегу, организовал отход рот, отошел с управлением сам. На пути отхода мне попался дом, с крыши которого вели огонь пулеметчики. Во дворе дома я увидел следующую картину: у стены дома стояли два деда — хозяева дома, со связанными за спиной руками, ухо у одного деда отливало багрянцем. Вдоль них с довольным видом расхаживал лейтенант Бредихин. Лейтенант Бредихин был по-своему замечательным человеком. По образованию — химик, в душе — лев, но судя по некоторым признакам в училище он был матёрым двоечником. Ввиду недостатка офицеров мне его прикомандировали на время операции в качестве командира парашютно-десантного взвода. Во время этой операции действия Бредихина уже стоили мне массы нервов. Сначала Бредихин, не имея, как выяснилось позже, ни карты, ни компаса, перепутал горушки (горы), лихо развернул взвод на 90 градусов, прошелся по тылам собственного батальона 86 и пропал к соседям-витебчанам. Те ему быстренько объяснили, кто он такой, что о нем думают, и отправили обратно. В это время на левом фланге батальона группой душманов из 13 человек перед дувальным проходом была организована хорошо замаскированная засада, на которую вышел парный дозор 3-й роты. Прояви душманы чуть больше выдержки, пропусти дозор, имели бы реальную возможность нанести 3-й роте существенный урон. Но они поторопились и открыли огонь. Старший дозорный был убит, младший — ранен. Но это позволило роте развернуться, завязалась перестрелка. В это время блуждающий форвард Бредихин в поисках родного батальона совершенно неожиданно для него и его подчиненных вышел душманам в тыл, но не растерялся и в шесть секунд ликвидировал засаду. Отсюда точно известно количество находившихся в ней людей. Были взяты два пулемета, два карабина, 9 автоматов. Естественно, все это время на связи он не находился, и, когда он гордо рапортовал мне о своих достижениях, ничего хорошего я о нем не думал. Второй раз на фланге, где находился взвод Бредихина, восьмерка вертолетов отрабатывала цель. Он опять выпал со связи. Ни связи, ни оранжевых дымов (сигнальные дымы для обозначения боевых порядков для авиации). В голову сразу лезут черные мысли, главная среди которых — вертолеты очень метко бьют по своим. Слава Богу обошлось. Вот и теперь на вопрос: «Бредихин, в чем дело?» — лейтенант четко отрапортовал: «Душманы, товарищ капитан. Посмотрите, сколько 7,62 мм гильз!» Под стеной дома действительно лежало много гильз. Но я вспомнил, откуда били афганские пулеметчики. Дедов развязали и отпустили. В томительном ожидании шли часы. Кто и что там решал в верхнем штабе — трудно сказать.

Ближе к вечеру последовала команда «Закрепиться на ночь!» Управление батальона разместилось в доме, где Бредихин наловил «душманов».

Роты доложили о готовности. Утомленное войско, за исключением часовых и патрульных, отошло ко сну. Во дворе дома стоял достаточно обширный сарай, внутри которого находились огромные, до двух метров в высоту, до метра в ширину в самой толстой части, амфоры. Предназначались они для хранения зерна. В сараюшке расположился на ночь афганский взвод. Никому не пришло в голову заглянуть в эти амфоры. Где-то около двух часов ночи во дворе раздалось несколько очередей, вопли. Выяснилось, что в одной из амфор сидел душман, племянник дедов-хозяев. Ночью он решил, что все заснули, и попытался удрать. Неосторожно наступил кому-то на уши. Прояви он больше выдержки и успокой обиженного, может быть, это ему и удалось бы, но он оказался нервным и дурно воспитанным человеком. Открыл огонь. Дремавший у двери часовой-афганец срезал его несколькими очередями. Результат — убитый душман, убитый солдат правительственных войск. В амфорах и в доме нашли еще несколько единиц оружия. Так что Бредихин в конце концов интуитивно оказался прав.

Размах операции «Кольцо» был рублевый, итог получился копеечный. Все вернулись злые, неудовлетворенные, но война, даже такая специфическая, как в Афганистане, скучать, злиться и вообще проявлять какие-либо другие эмоции длительное время просто не представляет возможности. Что там мыслило вышестоящее командование — точно неизвестно, но ни о чем серьезном, крупном было не слыхать, и мы занялись решением мелких текущих вопросов или, другими словами говоря, проведением небольших (1–2 суток) тактических операций. Мне «повезло». Весь второй батальон находился в Бамиане. Разведрота в Чаррикаре охраняла покой и сон местного придурковатого губернатора. Одна из рот третьего батальона охраняла ткацкую фабрик в Гульбахоре. В полку оставались мой батальон и третий батальон без роты.

Третий батальон, которым командовал майор В. А. Востротин (будущий Герой Советского Союза), считался в полку обстрелянным, боевым. Его командир полка берег для дел эпохальных. Ну а мне была предоставлена возможность тренироваться вволю. К этому примешивалось еще и такое обстоятельство. Командир 108-й мотострелковой дивизии генерал Миронов был, во-первых, командир дивизии, во-вторых, генерал, в-третьих, начальник Баграмского гарнизона и, в-четвертых, региональный советник. То есть пользовался правом ставить боевые задачи всем без исключения находящимся в гарнизоне частям.

В 108-й дивизии два полка стояли на заставах, а оставшийся полк комдив берег, опять же, для возможных эпохальных дел, поэтому все текущие дела генерал Миронов возложил на командира 345-го полка подполковника Ю. В. Кузнецова, а тот, естественно, на меня.

В баграмской долине

Утомительное это было дело. Я летал по Баграмской долине, как фанера над Парижем. Большинство операций были безрезультатны. Афганцы, во-первых, прирожденные воины; во-вторых — это их горы; в-третьих, разведка у них работала; а в-четвертых, без всякой разведки, по бренчанию наших далеко не новых боевых машин и клубам пыли всегда было относительно несложно установить, куда же отправились на сей раз «шурави». Посему нас повсеместно встречали мины, изредка засады, обычно вне кишлаков. Причем засады осуществлялись, как правило, малыми силами и следующим образом. Где-нибудь, за каким-нибудь полуразваленным дувальчиком с тщательно продуманными путями отхода таились два-три гранатометчика с помощниками. Какая мимо них идет колонна — им все равно, главное, чтоб она шла. Ра-а-аз — над дувалом выросли две-три фигуры. Три-четыре секунды — залп. Присели. Помощники отточенными, выверенными движениями бросили в стволы по гранате. Два! Опять над дувалами те же

фигуры, те же секунды. Второй залп. Далее гранатомет за спину и… давай Бог ноги. Какой-нибудь обиженный танковый комбат разворотит все вокруг себя — но две-три машины горят, и надо оттаскивать раненых и убитых, а птички улетели. Причем сплошь и рядом не особенно далеко, в ближайший кяриз. Они свои кяризы знают как «Отче наш», и тягаться с ними в подземно-колодезной войне — бесполезно. Набегаешься, изнервничаешься, ходишь — вне дорог, по полям, по высохшим руслам. Интуитивно то сажаешь людей под броню (чтоб уберечь от пуль), то на броню (чтоб уберечь от подрыва). Чтоб если уж рванет, то пострадал один механик-водитель — но у него доля такая. Получишь ничтожный результат — 5-10 единиц оружия, из которых добрая половина представляет немалый музейный интерес. С кем-то по мелочи сшибешься. Возвращаешься в родной полк, при входе в парк тебе заправят машины, догрузят израсходованные боеприпасы. Ну, думаешь, сейчас все в баню — вшей соскребать. Черта лысого! Тебя уже ждет новая задача, и максимум через два часа ты пылишь в какую-нибудь другую сторону, и все начинается сначала. Из этого мутного и утомительного периода (конец января февраль 1982 года) заслуживают упоминания несколько эпизодов. Я разобрался и, как мне кажется, достаточно правильно: кто же и по каким мотивам против нас воевал. Таких категорий мне видится шесть. Первая — это люди, для которых пребывание на их родной земле любых оккупационных войск невыносимо. Люди гордые, свободолюбивые, независимые. Люди — патриоты. Вторая категория — люди, которые в результате калейдоскопической смены властей: Шах — Тараки — Амин — Кармаль, потеряли какую-то собственность, порой немалую, и в ходе войны надеялись ее вернуть или приобрести новую. Третья категория — религиозные фанатики. Пришествие на их землю неверных глубоко оскорбляло их религиозные чувства, они вели священную войну «джихад» и готовы были вести ее десятилетиями, до тех пор, пока тело последнего неверного не будет растерзано, разметано, развеяно по ветру. Была там такая скверная привычка — разрывать трупы в клочки. Четвертая категория наемники. Народ по национальности самый разный, во всех отношениях бравый, профессионально подготовленный исключительно высоко, но имеющий одну общую на всех ахиллесову пяту. Мужики продавали свое умение воевать за деньги. Ну, а коль скоро это так, то они планировали каждую операцию не только со сто-, а с двухсотпроцентной гарантией безопасности. Академически правильно организовать засаду, раздолбать и разграбить какую-нибудь колонну — это пожалуйста. Но если в избиваемой колонне найдутся крутые, которые окажут жесткое сопротивление, господа наемники уйдут, бросив все, включая убитых и раненых, если такие появятся. Пропади оно все пропадом — с собой еще никто ничего не уносил: «Те же гроши возьмем в другом месте. Ишь чего удумали стрелять!» Пятая категория была своеобразная. За жену в Афганистане положено платить и… немало. Долбится какой-нибудь бедолага всю жизнь, уже и далеко за тридцать, уже и горб почти нажил, и руки до колен от непомерной и непосильной работы, а все ни кола, ни двора, ни жены. Бедолаг таких в Афганистане навалом. Их просчитывали и вели примерно следующий разговор:

— Махмуд, сколько тебе лет?

— Тридцать шесть.

— Сколько тебе надо денег, чтоб купить дом, жену?

— Сто тысяч афгани!

— Вот двести, Махмуд. Купи все, живи, как человек, но Аллах никому ничего не посылает даром. Ты должен отработать, Махмуд, точнее отвоевать. Только один год, Махмуд. Ты оглянуться не успеешь, как он пролетит. Зато потом…

Расчет беспроигрышный. Или Махмуд почувствует запах крови, войдет во вкус и его уже не остановишь, будет воевать до упора; или честно оттарабанив свой год, придет рассчитываться: «Ты хорошо воевал, Махмуд, спасибо, иди с миром».

С миром, насколько мне известно, никто дальше чем на километр не уходил.

А шестую категорию мы, к глубочайшему сожалению, рождали сами. Займут душманы какой-нибудь мирный кишлак, обстреляют советскую колонну, нанесут ей потери. Осатаневший командир, руководствуясь принципом: пусть лучше их мамы плачут — развернется и вмажет по кишлаку из всего, что у него есть. Если он инициативен и злопамятен, он наведет на кишлак четверку — восьмерку вертолетов.

После вертолетов по кишлачку прогуляется дивизион, положив 200–300 снарядов, потом выясняется, что на 10 убиенных в лучшем случае — один душман, остальные мирные. Человек, совершенно далекий от войны, не желающий воевать, возвращается домой и выясняет, что была у него жена — нет жены; были дети — нет детей; была мать — нету матери. И вскипает в нем кровь. И вот он уже не человек, а волк: готов резать, кромсать, убивать до бесконечности. И чем дольше длится война — тем больше таких волков. Они волки, а мы, с каждой очередной заменой, выбрасывали на этот кровавый рынок толпу сосунков и губошлепов. С каждым годом волки матерели, а сосунки оставались сосунками. Так и воевали. И теперь еще находятся недоумки, смеющие открывать рот на тему: «А чего вы еще не победили?»

Я также уяснил себе в известной степени специфику взаимоотношений внутри Народно-демократической партии Афганистана. По крайней мере, в части, касающейся ее военных представителей. Считавшаяся монолитной, единой, НДПА на тот период включала в себя два крыла: парчунисты и халькисты. Соответственно, производные от слов: парчун — знамя и хальк — народ. Парчунистов в партии было 30 процентов, халькистов — 70. Несмотря на явное меньшинство, парчунисты, представлявшие правое крыло партии, являлись ее основой. В это крыло входили крупные собственники, ученые, дипломаты, промышленники. Это была элита, державшая в руках все и вся. Халькисты левое партийное крыло — являли собой образчик совершенно дикого сброда: крестьяне и рабочие, люмпены всех мастей и видов, очень левые, очень правые марксисты, марксисты-маоисты, поклонники красных кхмеров, кого там, в общем, только не было. Это было формальное большинство. Зашоренность, догматизм, непримиримость, противоречия, доходящие зачастую до вооруженных разборок, это халькисты. Разрешить возникшее в среде братьев по НДПА партийное разногласие с помощью длинной автоматной очереди — это халькисты. Нет человека — нет проблемы, нет партийного противоречия. Как в известной песне:

Вчера мы хоронили двух марксистов, Мы их не укрывали кумачом. Один из них был левым уклонистом, Другой, как оказалось, ни при чем.

В силу подавляющего интеллектуального превосходства все руководящие посты в партии, а в равной степени и в армии, все высшие должности, до командира полка включительно, занимали парчунисты. От заместителя командира полка и ниже — сплошь халькисты, или, другими словами говоря, то партийное стадо, которое ходит в стремительные атаки и кует партии славу. В силу всех перечисленных причин халькистское крыло партии всеми фибрами души ненавидело парчунистское. В армии это явление носило характер, по сути дела, прямого неподчинения. Командир полка — парчунист, был волен отдавать любые — умные, глупые, толковые, своевременные распоряжения. Это ровно ничего не значило. Все равно все будет переиначено, сделано наоборот — потому что он парчунист. Обо всем этом и о многом другом мне поведал начальник политотдела 444-го полка «командос» Меджид.

Рослый (примерно 185 сантиметров), медвежковатого телосложения, обладающий огромной физической силой, Меджид заметно выделялся среди остальных. «Командос» в большинстве своем были народ мелкий, худощавый, жилистый. А те, кого Аллах сподобил высоким ростом, были так худы, что их можно было прятать за удочку. Меджид одинаково страстно ненавидел душманов, от рук которых пал его брат и кто-то еще из родственников, и собственного командира полка: за то, что учился в Лондоне, за то, что богат, за то, что не утруждает себя делами ратными. Если речь заходила о командире, Меджид начинал выражаться, как одесский грузчик, с турецким акцентом, но не менее витиевато. Он вообще здорово говорил по-русски. С ним можно было беседовать на любую тему. Последнее обстоятельство меня заинтересовало, и как-то вечером, когда после трудов праведных мы расположились на ночлег, я спросил его, где он так здорово научился говорить по-русски. Обычно жесткий, немногословный, Меджид неожиданно размяк и поведал следующую историю. Как активиста НДПА, хорошего оратора, человека, обладающего высокими волевыми качествами, организаторскими способностями, его в числе других сразу же после прихода к власти Кармаля (или, точнее, приведения Кармаля к власти. Меджид так и говорил, он на сей счет не заблуждался) отправили на полугодичные курсы замполитов при академии Ленина.