За горами – горы. История врача, который лечит весь мир

Киддер Трейси

Мне чудовищно жарко, но покалывающая боль прошла.

Фармер продолжает:

– И когда люди спрашивают нас про триаж, чаще всего они спрашивают не с откровенным упреком, но с глубоким недоверием к нашим словам. У них-то ответ уже готов. И вот это все ужасно выматывает, потому что, понимаете, основная масса вопросов задается… ну, как бы это лучше сказать…

– С предубеждением?

– Угу.

Пока мы слезаем вниз по крутому участку тропы, он молчит. Когда почва под ногами выравнивается, снова подает голос:

– Зарплата врача в стране первого мира. Что, если так посмотреть? Раз уж зашел разговор о деньгах, которые можно было бы потратить иначе, как насчет зарплаты врачей?

– Это мне в голову не приходило, – смеюсь я.

– Ну

разумеется. Видите ли, человек поистине смиренный вспомнит об этом прежде, чем скажет что-либо еще. Мне до истинного смирения далеко, но я стараюсь. Так что давайте зададим вопрос иначе. Почему люди не думают в этом направлении? Почему молодой американский врач не говорит: боже, моя годовая зарплата в пять раз выше, чем стоимость перелета для Джона, а ведь мне всего двадцать девять или там тридцать с хвостиком? Если высказать что-то такое вслух, тебя сочтут придурком. А если скажешь иначе, то ты как бы вдумчивый. Но вот что тут такого? Что не так в этой картинке? Если человек говорит: ну я тут просто подумал, сколько всего можно сделать на двадцать тысяч, – он, значит, такой вдумчивый, здравомыслящий, понимаете ли, разумный, рациональный, с ним прямо хочется быть заодно. А если человек отметит: но молодой практикующий врач получает сто тысяч долларов, в пять раз больше, чем стоит попытка спасти ребенку жизнь, – он, значит, просто болван. Тот же мир, те же цифры, те же пропорции, та же валюта. Знаете, я вот этого никогда не понимал. То есть теперь-то понял, но и осознал, как долго к этому пониманию идти, к умению это все объяснить, никого не обижая. Ну вот, что скажете?

– Мне понравилось про долгую борьбу, обреченную на поражение.

– Я бы назвал это главной установкой ПДБ, – отвечает он. – Пусть мы проиграем, плевать, я все равно буду стараться делать что должно.

– Но и к победе вы все-таки стремитесь.

– Конечно! Мы же не мазохисты какие. А потом любая победа – штука сладкая, правда же? Альтернатива – решить, что все надоело, потому что восемнадцать лет вел эту обреченную борьбу, пытался отменить поражение, пытался там, не знаю, хотя бы спасти Кенолю локтевой сустав…

Он имеет в виду нынешнего пациента в Канжи, мальчика, которому прищемило руку прессом для сахарного тростника – “примитивным средневековым агрегатом”, ругался Фармер, – отчего развилась гангрена. В итоге ему ампутируют руку над локтем. После операции он скажет, что мечтает о радио, и Фармер купит ему приемник в последний день в Майами. “Занми Ласанте” отправит его в школу.

– Как ваши боли? – осведомляется Фармер.

Вообще-то все в порядке. Правда, воды в моей бутылке осталось всего на глоток, а пить нефильтрованную из запасов Ти Жана Фармер мне не советовал. Так что лучше пока помучаюсь жаждой.

Фармер возвращается к своей речи:

– Если бы мы могли выявлять обреченных, таких как Джон, и не тратить на них время и силы, в Штатах сказали бы, что мы молодцы. Верно? Но весь смысл ПДБ в том, чтобы никогда так не поступать, никогда не идти на такой риск. Потому что, прежде чем бросить на произвол судьбы парнишку вроде Джона, надо быть уверенным на сто процентов, а чем больше узнаешь о семье Джона, тем яснее понимаешь, что весь их род, весь их… ну то есть они практически вымирали, так? Он был последним ребенком. И они совсем вымерли, генофонд его матери просто исчез. Звучит по-дарвиновски, но вы же понимаете, о чем я. Черт, да разве можно быть врачом, исповедовать ПДБ и идти на подобный риск, не собрав всей возможной информации? Каждый пациент – знак. Каждый пациент – испытание. Как этот дедуля, которого мы сейчас навещали. Который живет в грязи, а ему нужны канадские костыли. Представляете, сколько помоев на меня выльется за канадские костыли в гаитянской глуши?

– Потому что они не “соответствующая технология”?

– Ага. Теперь вы видите истинное лицо всей этой критики. Но мне

приходится ограничивать время, которое я трачу на объяснения. Потому что это высасывает душу, если с утра до ночи доказывать, что нет, дедуле нужны костыли, а еще пол и потолок. То есть если постоянно играть в обороне. Ну а если сказать: идите к такой-то матери, я уже построил тысячу домов в этой стране, а вы сколько построили? Тоже бессмысленно. Все равно критикуют-то они все того же врача, который окончил ординатуру и прошел практику в… бла-бла-бла. Если все время тратить на подобные споры, если все время оправдываться, работать станет некогда. Не зря же Ти Жан никогда не говорит о таких вещах, как “соответствующие технологии”.

По словам Фармера, мы проходим через территорию, где и в рабовладельческую эпоху, и в период оккупации Гаити военно-морскими силами США вспыхивали восстания. Пейзаж несколько отличается от окрестностей Канжи. Поля и огороды и даже холмы выглядят чуть плодороднее – немножко лучше почва, немножко больше деревьев. Но народу так же полно. Мы топаем по самой глухомани, вдали от всех путей, которые хотя бы условно считаются дорогами, однако и минуты не бывает, чтобы кто-нибудь не маячил у нас в поле зрения или не выворачивал навстречу из-за поворота тропы.

Одну большую реку мы пересекли вброд. По берегам копались в земле свиньи, шматы почвы плюхались в воду, и меня охватило иррациональное желание ловить землю руками и вытаскивать обратно на берег. Я потерял счет времени – должно быть, мы идем уже часа четыре. Столько холмов осталось позади, а нам все еще встречаются плоды трудов ПВИЗ. Иногда неодушевленные, такие как школа, построенная силами “Занми Ласанте” для местных горцев, но чаще всего – пациенты. Я уж и со счета сбился, стольких мы повстречали, а на глаза попадаются все новые. Некоторые выглядят вполне бодрыми и приветствуют Фармера по-креольски: “Привет, мой док!” или “Как здоровьице нашего дока?” Другие еще в процессе лечения. Самое сильное впечатление на меня производит девочка, некоторое время назад получившая ожоги лица и груди. Кажется, будто плоть в нижней части ее лица растаяла и затвердела в форме этакой кожистой бороды, прочно прижимающей челюсть и подбородок к груди и плечам – все прочнее по мере того, как девочка растет. Страшен не только ее гротескный вид – через год-два она уже не сможет закрывать рот. Помочь тут может только пластический хирург. Фармер давно старается организовать необходимые операции в Штатах.

– Это bwat, – говорит он.

– Касс уже близко? – спрашиваю я.

– Пока вам лучше не знать, – улыбается Фармер. Он останавливается и показывает на вершину холма вдалеке: – Когда вон тот перевал одолеем, я вам скажу. Хайберский проход. Руби-Ридж. Пардон. “Властелин колец”, Врата Краснорога. Чувствуете, чем пахнет? Это кампеш.

Остатки воды я допил некоторое время назад, и теперь голова немного кружится на ходу. Во рту до того пересохло, что, когда я пытаюсь говорить, получается какое-то карканье.

От Фармера мое состояние не укрылось, и, проходя мимо каждого огорода, он кричит: “Апельсины есть?” В итоге я сижу под деревом, опершись спиной о ствол, и поглощаю один за другим шесть апельсинов. Когда мы наконец добираемся до Касса, построенного из дерева и ржавого железа, коричневого от пыли городка с немощеными дорогами (где, однако, есть рынок), Фармер поит меня кока-колой.

– Выразить не могу, как мне полегчало.

– Гидратация, – поясняет он.

Местный медработник “Занми Ласанте” – босая женщина в платье – провожает нас к дому Альканта. (Фармер дождался, пока она сама нас найдет, не стал спрашивать дорогу у незнакомых местных жителей. “Здесь же Гатландия, нас каждый направил бы куда-нибудь не туда. Год эдак на третий-четвертый это усваиваешь”.) Еще полчаса ходьбы – и мы на ферме, состоящей из просяного поля, навеса для готовки с очагом “три камня” и мазанки из хвороста и глины. Крыша из старой коры бананового дерева, там и тут залатанная тряпьем.