За горизонтом событий
Шрифт:
Досмотр оказался формальным, в задницу ему никто, слава богу, не полез. Тюремной полосатой робы ему также не предоставили, повели по коридорам как был: в футболке, джинсах и сандалиях.
Следующим пунктом был медосмотр. Пока русскоговорящий доктор или – кто он там, фельдшер? – мерил температуру и давление, Невструев рассказал о своём вчерашнем недомогании.
– Мне это всё малоинтересно, – отвечал неприятный старикашка с затхлым запахом изо рта. – Своему семейному врачу расскажешь, когда освободишься. В сопроводиловке вот написано: угрозы здоровью нет. Сейчас у тебя давление
Александр смутился и пожал плечами.
– Так ступай и позови следующего, – махнул на него рукой старикашка.
В камере оказались туалетно-зелёные стены, двухъярусные кровати и запах как в спортивной раздевалке с нотками восточных пряностей. С десяток арабов сидели кучкой и разговаривали. Одним из них оказался недавний попутчик. Он зло посмотрел на Невструева и начал быстро-быстро лопотать по-своему.
– Шалом ле кулям! – поприветствовал всех вновь прибывший. – Они Александр.
– Ас-саляму алейкум, – ответил за всех один из арабов, развалившийся в самой вальяжной позе, по-видимому старший. Он не представился и стал что-то выспрашивать у вновь прибывшего.
– Они лё медабер иврит, – перебил его Александр. – Англит, бевекаша.
– Лё англит, лё русит рак иврит вэ аравит, – ответил старший и встал со своего места.
Он подошёл к самой дальней кровати и похлопал по верхней её части.
– Ата по.
Александр поблагодарил и полез наверх. Это оказалось не так-то просто – вспомогательных лесенок не обнаружилось. В отличие от КПЗ в СИЗО были подушки. Хлипенькие, серые, как будто грязные, без наволочек, но всё-таки подушки. Он проложил руки между серой тканью и головой и растянулся с комфортом. «А что, жить можно», – подумал, но не тут-то было…
Старший вернулся к своим, и они продолжили общение. Очень активное. Пожалуй, даже слишком. Ранее, когда Невструев слышал арабскую речь, она казалась ему экзотической и местами даже мелодичной. Теперь же это было сплошное, безостановочное «гыр-гыр-гыр», периодически прерываемое грубым смехом. Один замолкал, и его тут же подхватывал другой. Они даже умудрялись говорить одновременно вдвоём, а то и втроём. Причём происходило это исключительно на повышенных тонах, как будто участники полемики спорили, или ругались, или находились друг от друга очень далеко, а не на соседних койках. Александр попытался абстрагироваться, подумать о будущей книге, но это оказалось невозможно. Как если бы он находился в палате для буйнопомешанных.
Скоро это превратилось в пытку. Александру захотелось закричать, потребовать заткнуться. Вместо этого он спустился с полки и пошёл в туалет. За стеклянной стеной, завешанной простынями и полотенцами так, чтобы посетителя заведения не было видно, располагался самый обыкновенный унитаз, а не какое-нибудь очко и самый обычный душ. Это немного порадовало.
Когда Невструев вышел из санузла, его караулил старший. Очень возмущённо, на смеси английского, иврита, арабского языков и даже одного русского слова «билять» он принялся объяснять, что в туалет ходить нельзя, когда в камере кто-то ест.
– Ми охель? Они лё роэ, – удивился Александр.
Араб указал на травмированного. У того в здоровой руке был очищенный мандарин.
– А… Слиха, – извинился Александр.
Старший укоризненно покачал головой, зыркнул гневно и отошёл.
Невструев вернулся на свою полку, и пытка арабским продолжилась.
Они говорили и говорили, не оставляя тишине ни одной миллисекунды. Приходилось только удивляться скорости мышления этих людей, которым совсем не нужно было время на обдумывание очередной фразы. Мука усугублялась тем, что Александр не мог определить время, сколько он уже находится в этом кошмаре – полчаса, час или два.
Принесли обед. Он был ужасен: хлипкое пюре на воде и кусок рыбы в омерзительнейших специях. Арабы поглощали эту снедь с аппетитом и при этом умудрялись продолжать свою бесконечную дискуссию.
«Да не может же такого быть, чтоб над русским человеком так издевались… Ещё немного, и я их понимать начну, – отчаялся Александр. – Да и потом, шайтан их знает, арабов этих, зарежут ещё ночью во имя Аллаха за то, что мочился, когда они трапезничали. Или вообще опустят… «Водька» этот ещё наверняка на меня нажаловался. Прибил, дескать, калеку за песенку…»
Он подошёл к двери в виде решётки и стал звать надзирателя. Тут арабы наконец замолчали. Александр затылком ощущал, как они наблюдают за ним. К счастью, вертухай не заставил себя долго ждать. Он ещё и говорил по-английски.
Невструев произнёс прочувствованную речь, в которой посетовал на условия содержания арестантов в чужеродной культурной среде, и поинтересовался, не найдётся ли в этой тюрьме камеры с более близкими ему людьми по духу и воспитанию.
– You want to Russians? Why didn’t you say it earlier?[1] – усмехнулся вертухай, отпёр камеру и повёл заключённого вон из арабского плена.
«Это они так пошутили, что ли?» – подумал Александр.
[1] – Ты хочешь к русским? Почему не сказал раньше?
Глава 6.
Смотрящий «русской» камеры бухарский еврей Гриша принял его радушно. Со снисходительной улыбкой выслушал невструевские истории о заточении и содержании в культурно чуждой среде.
– Ты здесь по недоразумению, брат, – резюмировал он с лёгким азиатским акцентом. – Если твоя жена на суде покажет, что сама порезалась, тебя сразу отпустят. Ну а если нет, на полгода присядешь минимум.
– Тебе ещё повезло, – заметил один из сокамерников с живым лицом и модной причёской. – Может быть, полицейские и жену твою, и тебя спасли. Я вот, например, от синьки совсем дурной делаюсь. Могу и зашибить кого ненароком. Потому и не пью. Почти.
На что бухарский без особой злобы поинтересовался:
– Да ты, Артист, никак за мусоров впрягаешься?
Невструев на всякий случай заступился:
– Гриша, а ведь он прав, в натуре. Всякое могло быть.
Откуда только словечко это в лексиконе доктора взялось – «в натуре», да и вся эта интонация приблатнённая? Видимо, недаром фильмы смотрел да книги про места заключения разнообразные читал, въелись они в подкорку и лезли теперь в его активный словарь.