За границами снов
Шрифт:
– Но нашу собаку рисовали вы?
– Рисовал да, но сетку дождя он потом правил за мной. Уж не знаю, чем она ему не понравилась. Так что унылость эта депрессивная на вашем полотне – целиком его заслуга, не моя. У меня все было более буднично.
– А людей на тех двух картинах?
– Одному он дорисовывал зонт. Второму, точнее второй – шляпу. Я захватил каталог с одной из старых выставок, чтобы показать вам, как это выглядело раньше. То, на что это похоже теперь, есть у меня в телефоне, с разрешения нынешних хозяев я это сфотографировал.
– А как звали мальчика, вы помните?
– Конечно, помню, Виктор Орлов.
– Как его звали?
Абсолютная невозмутимость слетела с лица Жака, как и не было.
– Чего ты всполошился?
– Дело в том, что этот самый Виктор, кажется, и есть мой Вик.
Вот
– Жак, не части. Твой Вик и его Виктор – это один и тот же человек?
– Я думаю, что да. Совпадений слишком много. Правда, я никогда не знал о его способностях к рисованию.
– Тогда бери художника, бери картину и едем к тебе. Ты будешь спрашивать, мы слушать. Вместе все и узнаем.
Первое, что мы увидели в холле квартиры Жака, был мой далматинец. Живой. Вторым был роскошный дог – серо-голубой, огромный и прямо-таки лоснящийся.
– Кажется, когда я уезжал, то оставлял дома одного пса. Вернулся к двум. Вик, откуда второй?
– Пришел.
– Сам?
– Да.
– Вот так просто взял и пришел? И ты его впустил?
– Я его знаю. Он хороший. Добрый. Но его бросили.
Я решила вставить свое веское слово:
– Вик, я его не бросила. Я просто уехала в отпуск. Как много раз до этого. Обычно он не страдал от отсутствия хозяйки.
– Вы его не бросили, вы его приютили. Но спустя столько лет ему стало скучно, и он решил уйти, вы не сильно расстроились?
– Да как тебе сказать. Скорее сильно удивилась.
– Люди обычно удивляются тому, что они уходят.
– Они это кто?
– Они тени. Но вы почему-то считаете их просто картинками. А они живые и рано или поздно устают просто украшать ваши жилища. И уходят.
– И много их, этих самых теней?
– Да. Есть хорошие, есть плохие. Но человек не может справиться с плохой тенью. Только тень может избавить себе подобного от воплощения.
– То есть то, что они спускаются с картин, называется воплощением?
– Да.
Голова у меня совсем перестала соображать – происходящее никак не укладывалось в привычную мне систему мира. И кажется, не только мне. Жак залпом опрокинул еще один бокал коньяка и подключился к расспросам.
– Тени, значит. Отлично. А почему ты знаешь о них все, а мы – ничего?
– Потому что моя мама была тенью. Поэтому я не такой, как вы все. Я кажусь вам странным, скорее даже неполноценным. Но это не так. Я просто вижу и чувствую все по-другому, не так, как вы. И могу оживлять тени. Они тоже меня чувствуют, поэтому тянутся ко мне.
– И что, любое нарисованное существо может стать тенью?
– Нет. Только те, которые создаются мастером.
– Совсем весело. А мастер это кто?
– Тот, чьи предки тоже были тенями. Но…не просто тенями, а из клана мастеров.
– Вик, бога ради! А клан мастеров – это что еще за масонский кружок?
– Жак, не нервничай, ты начинаешь пить коньяк, как воду. Все не так просто, как тебе кажется. И для того, чтобы рассказать все, нужно время. Между прочим, ты не представил мне свою гостью, вы с дороги, вы устали. Да и спутнику вашему, по-моему, не помешала бы передышка. Если я правильно помню, Юрий Георгиевич?
– Правильно помнишь. Столько лет прошло, ты так изменился, и вся эта чехарда вокруг моих картин, вы не будете против, если я уйду? Ведь теперь все понятно, я к этой… уже живой собаке никакого отношения не имею, а вдаваться в подробности меня что-то как-то не тянет.
Пятясь потихоньку к двери, старый художник ушел. Вик забрал чемодан и ушел куда-то в глубину квартиры. Мы с Жаком переглянулись и снова захохотали. Истерически.
Через четверть часа мы втроем сидели в кабинете Жака, с мятным чаем вместо коньяка. Вик рассказывал – мы слушали.
– Мама немногое успела мне рассказать до своей гибели… Только общие понятия, без подробностей, и так, чтобы было ясно ребенку. Остальное я добирал сам, на практике. А однажды в интернат пришел странный человек – его взяли ночным сторожем, – его странности мало кого удивляли, воспитанники тоже были не так чтобы нормальные. Он долго присматривался ко мне – для окружающих я мало чем отличался от остальных неполноценных детей, разве что учителя могли бы добавить, что понимаю я слишком много для своего диагноза. А потом он увидел меня с альбомом для рисования. Простые рисунки карандашом редко становятся тенями, которые могут воплотиться, – для этого нужны холст, рама, особое настроение и время… Рама становится как бы воротами в ваш мир. Так вот, он увидел меня с альбомом в руках. И попросил нарисовать собаку, нашу дворовую собаку – ее спускали с цепи по ночам, чтобы неполноценные воспитанники не разбрелись, чего доброго, в приступах лунатизма. Собака была очень умная – на чужого она бросалась не раздумывая, своих просто не выпускала дальше ворот – рычала и хватала за одежду, мордой подталкивая обратно к дверям. Вот эту самую собаку я и нарисовал. Обычным, простым карандашом – даже не цветным. Собака получилась как живая. Захар, а именно так звали ночного сторожа, забрал мой рисунок. И утром мы увидели на заднем дворе интерната, возле будки, две совершенно одинаковые собаки. В подробности никто вдаваться не стал – ну приблудилась и приблудилась, одинаковые и одинаковые – мало ли по городу похожих дворняг бегает. Но собаки оказались похожими только внешне. Наш, умнейший и добрейший пес, был абсолютной противоположностью новенькому. Приблудившийся оказался очень злым и агрессивным, не слушал никого, кроме Захара, и поэтому с цепи не спускался даже ночью. Однажды вечером повариха, как обычно, вынесла собакам остатки немудреного интернатского обеда. Поставила миску и развернулась, чтобы уйти. Но новому псу что-то в ее поведении, видимо, не понравилось, и он кинулся на женщину, та даже крикнуть не успела. Мы играли в мяч неподалеку, а повариха была доброй женщиной – сухарей нам она никогда не жалела, – мой товарищ размахнулся и запустил мячом в собаку. Я схватил метлу, которой Захар мел двор, и бросился отбивать ее, как мог. Удивительно, но мои удары как-то резко поубавили пыл у собаки. С каждым взмахом палки она как будто съеживалась… Когда прибежали взрослые, на собаку никто не смотрел – все пытались помочь бедной женщине. Ну а уж после все решили, что она просто вырвалась из ошейника и убежала. То, что случилось с псом на самом деле, видел только я. Хотя, наверное, не так – произошедшее волновало, видимо, только меня. После моих ударов она стала как будто меньше, а после очередной порции просто испарилась. Стала легким туманом, который вылетел из ошейника. Самое интересное, что странный ночной сторож исчез вместе с собакой. После этого случая я попытался сложить в голове все произошедшее, совместив это с рассказами мамы. И понял, что теория такова – есть хорошие и плохие тени. Выпустить тень в ваш мир могут многие – для этого не обязательно быть мастером, но если тот, кто воплощает тень, к хорошим не относится, то и его воплощение ничего доброго в мир не принесет. Причем воплотить в ваш мир можно любой рисунок – достаточно пары мазков мастера на чужом полотне – и тень готова к новой жизни. А вот убить воплощенную тень невероятно трудно. И вот это уже под силу только мастеру. А отправить тень из вашего мира без возврата может только тот мастер, который когда-то нарисовал ее. Остальные лишь заберут у нее часть силы.
– И мой далматинец теперь всегда будет живым? А на стене останется только поводок и ошейник под дождем?
– Да ладно тебе. По-моему, живой он гораздо приятнее.
– Да как тебе сказать. Я к цветам привыкла. А собаку надо выгуливать и кормить. А еще я уезжаю часто.
– Да не спорьте вы. Егор останется здесь, если, конечно, Жак не против.
– Егор?
Вик засмеялся.
– Егор. Зовут его так. Чего вы удивляетесь? вам не нравится имя?
– Имя как имя. Приличное имя для приличной собаки. Вик, если уж ты, как выяснилось, умеешь рисовать… Нарисуй мне вместо Егора кого-нибудь на картине. Только так, чтобы он там всегда был. А не на пару лет.
– Хочу напомнить, уважаемая Литта, что Егор там провел почти двадцать.
– Два или двадцать. Главное, чтобы не оживал.
– Тогда это не ко мне. То, что рисую я, – непредсказуемо. Может появиться очередной Захар, и мир увидит новое воплощение.
– Так моего далматинца сторож оживил? А как он попал в мою квартиру?
– Литта, не кричи.
– Да как не кричать-то. В мое отсутствие по моей квартире разгуливают какие-то подозрительные сторожа, а у меня потом собаки пропадают. Нарисованные. Без ошейника. Кстати Вик, а почему собака ожила, а поводок с ошейником остались?