За мертвыми душами
Шрифт:
Молча мы доехали до ворот усадьбы. Две облупленные круглые колонны с выглядывавшим из-под осыпавшейся штукатурки кирпичом пропустили нас на пустырь громадного двора. Львов на них не было: вместо них торчали только погнутые железные стержни. Штук пять собак залилось лаем и черными и белыми шарами покатилось под ноги лошадям. Справа лежало поле, усеянное толстыми пнями; правильные линии их указывали, что то были остатки аллей; кое-где виднелись полурассыпавшиеся кирпичные пьедесталы. Ближе к дому залегала обширнейшая, в добрые полдесятины, довольно глубокая и сухая выемка, с причудливо очерченными берегами; среди нее возвышался бугор; на нем грудились кучи набитого щебня и несколько нагроможденных друг на друга крупных камней; это было все, что осталось от пруда, от парка, от грота, от волшебных снов, когда-то витавших над этими местами…
На гам, поднятый собаками, на простецком крылечке, видно недавно переделанном из барского подъезда, появился молодой простоволосый малый в жилетке и в смазных сапогах-, выбеленных мукою. Никита остановил лошадей.
— Егор Митрич дома? — обратился он к малому.
Тот тряхнул русыми волосами и скользнул по мне серыми, проницательными глазами.
— Дома; чай на балконе пьет! А на что вам его?
— Купить кое-что у него хочу!.. — ответил я, выбираясь из телеги.
— А!.. ну что ж, заходите!.. Да цыц вы, ироды! — прикрикнул он, топнув ногой на бесновавшихся собак. — Идите за мной!..
Мы направились не в дом, а стали огибать его по бывшему саду.
— А почему мы не через дом идем? — полюбопытствовал я.
Малый оглянулся на меня. — Да ведь лабаз у нас там, мука сложена, — ответил он, как бы удивившись моему незнанию такой простой вещи, — позабиты все хода внутри!
— А хозяева где же помещаются?
— И они тут же живут! Домина огромаднеющий, про все его хватит!
Мы завернули за угол, и место бывшего пруда открылось передо мной полностью. Следы куртин между ним и домом и пни аллей свидетельствовали о красоте, которая развертывалась некогда с балкона перед глазами уже ушедших из этого мира людей. Я остановился, стараясь восстановить прошлое; мой проводник поспешил тем временем вперед с докладом хозяину. Шаги позади заставили меня обернуться: на балконе, положив на перила волосатые руки и навалясь на них всем телом, стоял полный, пожилой человек — очевидно сам Ватрушкин — в пестрой рубахе навыпуск и в жилетке. Все у него было длинное и несуразное: явно еще не мытое и измятое лицо с коричневыми, припухлыми мешками под глазами, нос в виде дули, лоб, сплюснутый с боков, и даже волосы — реденькие, желтые на бороде и пыльного цвета на голове, кончавшейся острием вроде крыши. Свинцовые глаза купца внимательно обозрели надетую на мне русскую рубашку, высокие сапоги и велосипедную фуражку.
Я приподнял ее и поздоровался. Он ответил наклонением головы.
— Приехал к вам по делу!.. — начал я, подходя к балкону.
— Заходите! — лениво проговорил Ватрушкин.
Я поднялся по нескольким ступеням и оказался перед большим, крашеным столом; на нем стоял почти потухший самовар и допитый до половины стакан чаю с молоком. На блюдечке горкой лежал облепленный мухами сахар; один кусок был обгрызен и положен на краешек того же блюдечка. Мы сели. И тут я сделал ошибку: почему-то пустился пояснять цель моего странствования по губернии.
Ватрушкин сначала внимательно слушал меня, затем на опухшем лице его все явственней стало проступать какое-то недоумение, потом недоверие и, наконец, пренебрежение. Он вытянул ножищи с неимоверно большими ступнями, засунул палец в свою дулю и принялся копать ее; затем придвинул к себе стакан, откусил кусочек сахару, положил огрызок на прежнее место и стал громко прихлебывать с блюдечка свое мутное пойло. Мне чаю им предложено не было.
— Я слышал, что вы вместе с имением купили и библиотеку: может быть разрешите ее осмотреть и затем продадите всю, или часть ее?
— Чего ее смотреть? — отозвался, сдувая пенку, Ватрушкин. — Книжки книжками и есть!..
— Но ведь как же покупать или продавать товар без показа?
— Да я и не собираюсь продавать! — ответил хозяин.
— Отчего?
— Да так. Не желательно нам!
— Но почему же?
— Пущай лежат! — Ватрушкин поставил блюдечко, помолчал, набрал слюны и плюнул через весь широкий балкон прямо в сад, отчего у него студнем всколыхнулось все чрево. Занятие это, видимо, нравилось ему чрезвычайно.
— На что же это вам книжки требуются?
— Для пополнения библиотеки, для чтения…
— Тек-с! — Ватрушкин покосился на меня углами глаз и опять стал смотреть в сад. — Намедни у нас одному хвост за это самое чтенье пришпилили!..
— Как это хвост пришпилили?
— Да так… распушил его очень не к месту!..
— Я что-то вас не понимаю! Уступите, в самом деле, книги: хорошее дело сделаете!
— Мы в эдакие дела не путаемся!..
— Ведь у вас их все равно мыши съедят.
— Пущай едят… муке меньше порчи будет!..
— Все-таки, может быть, продадите? пусть лучше ими люди попользуются!
Ватрушкин икнул, перевел глаза на посев из пней и, как бы не замечая меня, молча, стал постукивать по столу пальцами.
Невоспитанность этого животного стала меня раздражать, но желание добыть что-либо из погибающего хранилища заставляло меня сдерживаться. Ватрушкин подманил к себе пальцем стоявшего неподалеку от нас малого и что-то пошептал ему на ухо. Тот иноходцем протопотал с балкона.
— Вам ведь книги совершенно ни к чему? — продолжал я свои уговоры. — А я дам хорошую цену!
— Не нуждаемся мы! — так же пренебрежительно-равнодушно и не глядя на меня повторил купец. Указательный палец его опять погрузился в нос.
— Это ваше последнее слово?
— А то какое же еще? Самое распоследнее!
Я встал.
— Жалею, что приехал к вам; я полагал, что вы несколько любезнее!..
— Этим мы не торгуем! — процедил Ватрушкин.