За право летать

Лазарчук Андрей Геннадьевич

– Почему – мертвый? Живой. Еще какой живой!

Тут случился резонанс, который бывает иногда, когда рядом оказываются несколько эмпатов. Витино удивление умножилось на удивление котов, отлетело обратно к ней, дополнилось ещё чем-то… и Ким, который, как и все зоноходцы, тоже был эмпатом, хотя слабым и странным, добавил свою ноту в этот нарастающий хор…

– Ну, ни фига же себе! – сказала Вита наконец и коротко, горлом, засмеялась, вдруг вспомнив мимоходом историю, которая приключилась с ней зимой в Вашингтоне.

Там проводилась очередная конференция по вопросам всех этих необъяснимых пси-воздействий

зон контакта как на профессиональных контактеров, так и неделиквентов, имевших неосторожность вляпаться в ту или иную историю с Чужими. Конференция была рутинная, неинтересная, да ещё от перемены часовых поясов тянуло в сон когда не надо, – и Вита, удрав с заседания, решила вернуться в отель и предаться ничегонеделанию. В лифте, который вез её на двадцатый этаж, она вдруг поняла, что оказалась единственной белой женщиной среди двух десятков здоровенных негров. В некоторой оторопи она произнесла эту же фразу, только в более раскованном варианте – как часто бывает, когда оказываешься среди людей, заведомо не знающих русского. «Каково же было удивление гостей…» – м-да. Словом, один из негров, подняв брови и широко раскрыв ослепительные глаза, совершенно без акцента ответил: «О, мадам! Как я вас понимаю!..»

Наконец волна удивления иссякла, и Кот сказал:

– Это не может быть. Принцип.

Какой ещё принцип, почти в раздражении подумала Вита, а вслух сказала:

– Попробуйте его позвать. Он совсем рядом.

Оба кота, стремительно зыркнув друг на друга, переместились в угол палаты и там замерли, полуприкрыв глаза. В движениях их почти человеческих фигур (совсем чуть-чуть отличаются пропорции головы, туловища и конечностей, в пружинистой осанке читается готовность припасть на все четыре лапы…) вдруг возникла странная неуверенность.

Сначала вообще ничего не происходило. Только Ким, осознав вдруг, что его больше никто не поддевает когтями под ребра, опустился, как стоял, на пол – и, закрыв глаза, привалился к стене.

А потом коты вздрогнули и обернулись к Вите, а спустя несколько секунд из вентиляционного хода послышалось стремительное шебуршание и неясный урчащий рокот, он накатывал все ближе, ближе и вдруг выплеснулся наружу (решетка сорвалась и грохнулась на пол) – «хорошшо-хорошшо-хорошшо!» – вместе с чумазым, покрытым пылью и штукатуркой котенком. «Бам – хрлясь» – Кеша сиганул на спинку кровати, перепрыгнул на окно, рухнул вниз вместе с занавесками и карнизом – «Ишщем – жждем! Ишщем – жждем!» – и заходил колесом по стенкам, оставляя глубокие царапины.

– Хорошшо-хорошшо-хорошшо…

– Кеша! – ахнула Вита. – Ты что творишь?! Иди сюда!

Котенок послушно метнулся к ней, обхватил всеми четырьмя лапками, спрятал мордочку под мышкой и уже умиротворенно забубнил свое «хорошшо…». Коты вышли из столбняка.

– Что есть «Кеша»? – спросил тот, кто все это время говорил. Кот, Кот с большой буквы, Кот как имя, Вита в конце концов назвала его – до выяснения обстоятельств. Тот, который молчал, получил номер – Второй.

– Кеша – это он, – пояснила Вита, поглаживая малыша по голове. – Мы его так назвали. Кешенька. Имя такое. Ему понравилось.

– Хочу такого же хомячка, – чуть слышно, не открывая глаз, пробормотал Ким.

Коты сдвинули головы и возбужденно заговорили между собой на гортанно-урчащем языке.

Потом Кот чуть возвысил голос, и Кеша перепрыгнул к нему. Тут настала Витина очередь удивляться: после короткой паузы котенок без усилий заговорил на том же языке, что и взрослые. Странное совещание продолжалось недолго, минут пять-семь, и за это время Ким успел оклематься, встать на четвереньки и перебраться в противоположный от совещающихся уголок. Вита взглядом спросила его: как? Он взялся за голову, чем-то напомнив одну из четырех даосских обезьянок.

Взрослые коты, словно зеркальные двойники, повернулись к Вите, выставив перед собой малыша, прижали кулаки к головам, поклонились. Кеша, не заморачиваясь формальностями, запрыгнул на кровать и обнял Виту сзади за шею.

– Мы есть крайне признательны и удивлены, – заговорил Кот. – Мы есть обязаны. Это небывало-ново-невозможно. Маленькая пара. Единый воздух, единый свет, единая мысль, единая жизнь. Невозможно порознь. Потом, большие – иногда. Маленькие – никогда. Глазам верить ли? Один, маленький, полный, единый. Дышит. Носит имя. Значит, есть второй единый. Большой – родитель. Два родитель? Два давали имя?

– Да, – прошептала Вита. – Двое…

– Истинно. Заключается, ваш маленький человек общий. Кешша. Вы есть родитель. Два родитель. Понятен есть?

В полном обалдении Вита шевелила губами.

– Хорошший, – подсказал Кеша. – Большшшой.

– Как честный человек теперь он обязан на мне жениться… – Это не было мыслью. Это была автоматическая словесная затычка.

– Одно неосторожное движение – и ты отец, – прокомментировал Ким. И чудом уклонился от свистнувшего в воздухе апельсина.

* * *

Геловани не мог позволить себе послеполетной реакции, а потому выпил пол-литра крепчайшего черного кофе, это не так чтобы помогло, и тогда он уговорил доктора Майе («…вообще-то я канадец, живу в Амстердаме, а с этими ребятами зарубился по контракту…») влить ему в трицепс какое-то снадобье, от которого действительно усталость и вялость как рукой сняло, но которое обладало продолжительным побочным эффектом, крайне нежелательным на таких вот изолированных от мира базах: возникла совершенно сумасшедшая беспредметная эрекция. С внешним своим видом Геловани кое-как управился, притянув озорника брючным ремнем к животу, но мысли постоянно уходили куда-то не туда – то к Мальборо, то к этой бедняжке на койке в медотсеке… Видения приходилось отгонять, как мух. Они тут же возвращались.

Полчаса Геловани потратил, шифруя телеграмму в Пулково. Не помогло.

Эскадра на «Мтубатуба» базировалась небольшая, тридцать шесть боевых бортов (точно таких же, как у него, «Портосов», только французской постройки; в бою было потеряно восемь) и десять транспортных, – но командовал ею вице-адмирал, поджарый седой зулус по имени Рейли и с совершенно непроизносимой фамилией. Геловани сидел в его кабинете, равнодушно разглядывал богатую коллекцию развешанного по стенам старинного оружия и пил из высокого стального бокала какую-то чересчур крепкую гадость, отдававшую жженой резиной, патокой и зубной пастой. Налито это было из красивой черной бутылки со множеством печатей, так что Геловани приходилось пенять разве что на свои недостаточно проработанные вкусовые пристрастия…