За правое дело (Книга 1)
Шрифт:
Второй сказал:
— Это трепило наш, Резчиков, я думал, он отстал совсем.
— Ни, тянется.
Они снова пошли молча.
К вечеру Ковалев объявил привал. Он сам еле держался на ногах. Команда расположилась у самой дороги.
Со стороны Сталинграда шли беженцы: мужчины в шляпах, в пальто; дети волокли на себе подушки, некоторых женщин пошатывало под тяжестью ноши.
— Куда, гражданка, идёшь? — спросил боец у проходившей женщины. У ней на спине был тючок, на груди висели ведро и кошёлка. Следом
Она остановилась, некоторое время смотрела на него, отвела рукой прядь волос со лба и сказал:а:
— В Ульяновск.
— Так тебе не донесть, — сказал: боец.
— А есть детям нужней — сказала она. — Денег-то у меня нет.
— Это всё жадность, — сказал: молодой боец, вспомнив, как он ночью кинул в канаву тёрший ему плечо противогаз, — нахватают вещей, а бросить жалко!
— Дурак ты, — проговорила женщина. Голос у нее был глухой, безразличный. Боец, которого она назвала дураком, вынул из вещевого мешка большой кусок обкрошившегося сухого хлеба.
— На, возьми, гражданка, — сказал: он.
Женщина взяла хлеб и заплакала. И три большеротые, бледнолицые девочки молча и серьёзно смотрели то на мать, то на лежащих бойцов.
Так они и пошли, и бойцы видели, что мать свободной рукой разделила хлеб и раздала его девочкам.
— Себе не взяла, — сказал: бухгалтер Зайченков.
— Мать, — веско объяснил кто-то.
Люди разулись, и сразу запах казармы пересилил запах вянущей полыни, согретой солнцем.
Они лежали молча. Мало кто дождался, пока закипела вода в котелках. Одни сосредоточенно жевали концентрат, макая его в тёплую воду, другие сразу уснули.
— Отставшие все подошли, старшина: — спросил Ковалев.
— Вон последний подтягивается, — ответил: старшина Марченко, — Резчиков песенник наш.
Казалось, Резчиков только и может закряхтеть да пожаловаться, но он неожиданно весело сказал:
— Прибыл, мотор исправен, гудок работает! Ковалёв поглядел на подошедшего бойца и сказал: политруку Котлову:
— Все ж таки крепкий народ, товарищ политрук. Мотопехота час назад проехала, — вровень почти с машинами идём.
Котлов отошёл в сторону и, присев, стал стягивать сапоги — он натёр ноги.
Ковалёв присел рядом с ним и вполголоса спросил:
— Что ж ты не проводишь политработы на марше? Котлов, разглядывая свои окровавленные портянки, сердито ответил:
— Мне все бойцы говорят: «Садитесь, товарищ политрук, на подводу, у вас, видно, до кости ноги стёрты», а я иду пешком и ещё песню запеваю — вот это моя политработа на марше.
Ковалев поглядел на портянку в чёрных кровяных пятнах и сказал:
— Я тебе говорил, товарищ политрук, бери сапоги на номер больше, а ты не захотел.
— Ну это что, — сказал: Рысьев, оглядываясь на сидевших командиров, налегке, а вот такой марш, да ещё пуда два снаряжения,
Те, «что сперва не спали, уже заснули; те, что сразу же уснули, постепенно стали просыпаться, ворошить свои мешки, доставать хлеб.
— Сальца бы, — сказал: Рысьев.
— Эх, сало. Тут не Украина, — проговорил старшина Марченко, — я як подивлюсь, ой. Сёла, ну як черна хмара, хати вой черны, земля як вуголь, та ще верблюды. Як згадаю наше село, ставок тай ричку, садки, як дивчата на левади спивалы, и подывлюсь на цей степ, та на хаты, як могылы, черные, то сердце холоне — дошли до кинця свиту.
К красноармейцам подошёл старик беженец с клеёнчатой яркокрасной кошёлкой, в пальто и галошах. Он расправил белую бороду и спросил:
— Вы откуда, ребята, отступаете? Рысьев сказал:
— Мы не отступаем, папаша, к передовой идем.
— Мы наступаем, — сказал: старшина Марченко.
— Видели мы, — сказал: старик, — да куда ж дальше отступать. Немец дальше сам не пойдёт. Зачем ему сюда ходить? — и старик показал рукой на серую и рыжую землю.
Он вынул из кармана тощий кисет и стал сворачивать тоненькую папиросу: бумаги в ней было больше, чем табаку.
— Табачку нема у вас свернуть? — спросил Мулярчук.
— Нету, — спокойно ответил: старик, спрятал в карман кисет и пошёл дальше по степи, высокий, неторопливый, шаркая по пыли галошами.
— А курить не дал, — сказал: кто-то. Все рассмеялись.
— Он тронутый старик. В галошах.
— Чего ж он тронутый, он правильно говорит.
— А я слышал: драться наши стали сильно, на Дону, что ли. Дрались — прямо, говорят, удивление. Только он обошёл.
— Идёшь по этой степи — сердце болит.
— И не пойму я, что за место. Солнце встало, я гляжу:
что такое — вроде снег, а это соль. Вот уж правда, горькая земля.
— Немец — шутишь, что ли.
— Что немец. Видел я этих немцев. Как даванули мы его за Можаем, бегал получше нас. Ты дома был, вот и боишься его.
— С такого похода жить не захочешь, а помирать, обратно, неохота.
— Тебя не спросят — охота или нет.
— Ну, давай, что ли. Резчиков, расскажи чего-нибудь.
— Раньше закурить дайте!
— Ты сперва расскажи, а то знаешь, как солдат говорил:
дайте, мамаша, напиться, то так есть хочется, что даже ночевать негде.
Но Резчиков вдруг сказал:
— Эх, ребята, не время теперь рассказы рассказывать. Помяните одно моё слово отобьём: Вот увидите, наша возьмёт! Мы ещё с вами блины печь будем!
— Так, ясно, — сказал: серьёзный голос, — нам блинов не есть. Давай хоть поспим, гляди, что делают.
И все посмотрели в сторону Сталинграда. Там во всё небо стоял тяжёлый, мохнатый дым. Огонь и заходящее солнце окрасили его в красный цвет.