За старшего

Идиатуллин Шамиль

Лейтенант отчаянно сигналил скучавшему в углу судебному приставу. Судья смешно моргнула несколько раз и перевела взгляд со следовательши на Неушева, потом обратно. Неушев привычно опустил глаза. Не мог он смотреть людям в глаза, даже курицам вроде судьи и истерикам типа того парнишки-дознавателя. С 25 октября сего года не мог.

Пристав подошел к лейтенанту, выслушал его горячий шепот, кивнул и встал рядом с клеткой Неушева. Лейтенант выскочил в коридор, на лету выдирая из кармана телефон. Можно понять пацана, подумал Неушев.

Через десять

минут он уверился, что пацану можно еще и позавидовать. Ему явно кто-то что-то объяснил — так что был лейтенант успокоенным, многознающим и даже сочувственным. Судья тоже малость успокоилась, когда приняла все-таки бумаги от следовательши, изучила их и услышала, что «остальное оформляется, но к пяти обязательно успеем и бумаги, и фигурантов подвезти, база там прочная». Судья выразительно посмотрела на часы, вышла на минуту, чтобы посовещаться с собой, вернувшись, сообщила, что своим решением объявляет Неушева Сабирзяна Минеевича свободным вот с этой буквально минуты, — и шустро выскочила прочь.

Пристав отпер клетку, распахнул дверь и сказал по-татарски:

— Все, Сабирзян-абый, свобода.

Неушев вышел не сразу. Он немного посидел, ожидая хоть каких-то объяснений. Посмотрел на лейтенанта. Лейтенант, сопя от старательности, спрятал наручники в сумку, надел шапку, козырнул и вышел. Неушев посмотрел на следовательшу.

Она сидела за столом и смотрела то ли в стол, то ли на повязку.

Неушев грузно покинул клетку, постаравшись не коснуться прутьев, и спросил:

— А что это было-то?

Следовательша встала и сказала, не глядя на него:

— Сабирзян Минеевич, я приношу вам извинения от имени всего Следственного комитета и от себя лично. Вы можете требовать компенсации и… Простите.

— Так, — сказал Неушев. — А что изменилось, можно узнать?

Следовательша наконец посмотрела на него и сообщила:

— Мы их поймали.

На первом слове она споткнулась, и Неушев не первый раз подумал, что для представительницы силовых органов она удивительно паршиво врет. Он повторил:

— Их. И кто они?

Следовательша, как будто решившись, выпалила:

— Сабирзян Минеевич, я пока не могу все вам рассказать, потому что… Ну не могу пока. Я обещаю — как только можно будет, вы первым все узнаете.

Неушев пожал плечами и спросил:

— А они где? В СИЗО, где я был? Их можно, я не знаю, увидеть там?

— Сабирзян Минеевич, пожалуйста, — умоляюще сказала следовательша.

Что пожалуйста-то, хотел спросить Неушев, но резко устал и обмяк, а этого показывать был нельзя, даже теперь. Поэтому он спросил:

— Вы мне такси не вызовете? А. Денег-то у меня…

И с испугом подумал, что они сейчас сами его отвезут — и будут всю дорогу что-то говорить, все так же извиняясь, и он приедет домой, как и уехал, на мусорской машине. Но следовательша сказала:

— Я вашей дочери позвонила, она приехать должна. Пойдемте.

— Гульшат? — спросил Неушев, страшно обрадовавшись и еще сильнее перепугавшись.

— Н-нет, Айгуль, у Гульшат пока…

Дверь распахнулась, и влетела Айгуль.

Пристав, усердно притворявшийся, что не слушает, вскочил и начал, протягивая руки:

— Девушка, сюда…

— Папа! — заорала Айгуль и влипла в Неушева так, что у него на полчаса вылетели из головы все мысли и слова — остались чувства, которые он старался из себя не выпустить. Сидел, шел и стоял, сжавшись в толстый морщинистый кулак. А разжавшись, обнаружил себя дома, у стола, заставленного нарезками сыров, колбас и овощей, а с двух сторон в Неушева вцепились дочери. Старшая, вытирая слезы, тараторила про на фиг не нужный никому завод и про то, как они мощно убирались в на фиг не нужном никому доме. Младшая зачем-то пихала отцу в нос мелкого серого кота довольно бандитского вида и пискляво излагала до одури непонятную историю его обретения.

Неушев послушно сжевал несколько разных ломтиков и коротко изобразил удовольствие, хотя никакого вкуса не почувствовал. Он улыбался в ответ на шутки и почти наугад кивал или качал головой в ответ на вопросы.

Через полчаса девки вскочили с воплями «Вилада!» и «Тетя Римма!». Оказывается, Айгуль надо было срочно забирать дочь с танцев, а Гулъшат зачем-то упросила тетю Римму наготовить всякого на стол — и до пяти, когда ресторан переходил на активный режим, должна была непременно забрать балиш, пять тысяч эчпочмаков, три салата и еще какие-то вестники эндорфиновой бури. Девки знали, что Неушев всегда был неудержимый фанат чего повкуснее и понациональней. Они могли догадываться, что сейчас гурманические радости трогали его не больше, чем перемена погоды на антарктическом побережье. Но обижать дочек не хотелось. Зато очень хотелось увидеть внучку — может, хоть ей Неушев сможет заглянуть в глаза без боязни. И хотелось остаться одному. Ненадолго. Вдруг получится понять, что случилось, что происходит и как должно быть дальше. Если должно, конечно.

Неушев ответил слабой улыбкой на щебетания, убегания-возвраты с перечислением забытого и прочие ритуалы, больно напоминавшие о позапрошлой жизни. Наконец Гульшат, чмокнув отца, убежала совсем. Айгуль задержалась в двери и сказала:

— Пап, я с абыстайками из мечети договорилась на сегодня, но раз так, то на завтра перенесли — они читать придут.

Неушев кивнул, не понимая. Айгуль тоже кивнула, закусив губу, хотела сказать и не сказала. Повернулась и вышла.

Хлопнула дверь. Стало тихо.

Котенок, лежавший рядом, уперся в Неушева пестрыми глазами, поразмышлял о разном наглом и легонько цапнул лапой за брючину. Раз и другой.

Неушев поднял руку, чтобы погладить полосатую шерстку, но уронил обратно. Этого он, оказывается, тоже сделать не мог. Даже закурить не мог — и не хотел, что самое странное.

Котенок боднул Неушева ушастой башкой в бедро и забурлил было, да притих, соскочил с дивана и умчался прочь. Судя по цоканью когтей, в кабинет.

Мыши, что ли, завелись, подумал Неушев. Посидел немного и пошел следом.