За стенами старого замка
Шрифт:
– Я ему... Я ему...
– Ну-ну, - успокаивающе поддакнула тётя Ага и, наклонившись к Камилу, сказала: - Иди на кухню - умойся. Да осторожней, рану не мочи.
– Она легонько подтолкнула его в сторону кухни и добавила: - Я потом приду, дам поесть.
– Я ему дам!
– всхлипнула мать.
– Я его накормлю...
– Ну-ну, - тётя Ага похлопала мать по руке и, снова обернувшись к Камилу, сказала: - Иди.
Камил угрюмо кивнул и, зажав под мышкой грязную, разорванную рубашку, ушёл на кухню. Есть ему совсем не хотелось.
Мать сдержала слово, и следующие два дня Камил шагу не мог ступить из дому. На следующее утро, только он попытался вынырнуть из-за стола на улицу, не спросясь, будто ничего и не случилось, мать поймала его за шиворот и, сопроводив возглас: "Ты куда?" - совсем не скупым подзатыльником, загнала в спальню, где и заперла на ключ. Вначале он попытался проситься, но мать была неприступна, как крепостная стена в первые дни осады, потом он перешёл на обиженное всхлипывание, но это тоже ни капельки не помогло, и тогда он надулся и замолчал, не отвечая ни на какие вопросы.
Под вечер пошёл дождь и лил всю ночь и весь следующий день. Это был какой-то праздник, и мама, смягчившись, разрешила ему выйти к телевизору, но Камил отказался. Мать с тётей Агой месили тесто на яблочный пирог, говорили о папе, о папиной работе, о папином начальнике, о ценах в городе, о моде, о соседях, о том, что дождь - это хорошо, в огороде всё растёт как на дрожжах... Негромко, вполсилы, ни для кого гудел телевизор, а Камил, насупясь, сидел в спальне на подоконнике и сумрачно глядел на серый, весь в лужах, двор, по которому уныло бродили нахохленные, мокрые куры. Как там в замке?
Он представил себе большую залу, где они с Бортишком ели, длинный деревянный стол, вкопанный в земляной пол, два масляных светильника с золотыми огоньками... На своём любимом табурете сидит Порту и чинит конскую сбрую, прокалывая дырки большим и острым, как жало, шилом. Брови при этом ползают по его лбу, будто две большие мохнатые гусеницы, а борода топорщится и шевелится, как клок соломы на ветру. В углу Марженка что-то споро стряпает, изредка она замирает и подолом вытирает глаза - словно от дыма. А Бортишек поминутно выскакивает во двор и выглядывает из-под навеса на разверзшиеся хляби. Когда же кончится дождь?
Камил вздохнул. Ему было не по себе, от нехорошего предчувствия ныло сердце. Только бы в замке ничего не случилось, и никто не подумал, что он предатель. Хоть мама с тёткой Агой близкие ему, самые близкие люди, но ведь он обещал молчать! А он... Он... Когда Камил вспоминал позавчерашнее, у него начинало першить в горле.
Ночью дождь перестал, но небо так и осталось заволочено тучами, и под утро они излились на землю сильным летним ливнем. Однако часам к десяти тучи разбежались в стороны грязными мокрыми тряпками, и показалось небо. Чистое, только что вымытое, и вовсе не голубое, а синее, глубоко синее, что от его синевы дух захватывало, и страшно холодное.
Мама с тётей Агой готовили на кухне завтрак, и Камил, воспользовавшись этим, проскользнул на крыльцо. Было холодно и слякотно не мешало бы обуться, - но тут сзади послышались мамины шаги, и Камил, уже не раздумывая, кубарем скатился с крыльца.
Мамин возглас: "Куда?" - застал его в тот момент, когда он перемахивал через забор. Потом, уже на улице, он дал себе удовольствие выслушать лишь тираду: "Ну, погоди! Только вернись!" - и скрылся в первый же переулок.
Когда он вбежал в рощу, с деревьев на него обрушился целый водопад, но это вовсе не сделало его осторожней. Он продолжал бежать, и с каждым шагом сердце его всё сильнее сжималось в предчувствии неясной беды, страшной и неотвратимой. На ноги налипли лапти грязи, она комками срывалась с пяток и ляпала по спине, словно подгоняя. Он уже не чувствовал холода, хотя был насквозь мокрый и грязный по уши - им владела только одна мысль, одно желание. Только бы в замке всё было хорошо, только бы там ничего не случилось, только бы...
Камил выскочил на поляну и остановился. Сердце больно сжалось, так что невозможно стало дышать. Вместо Козинского замка мокрым чёрным пепелищем громоздились развалины.
Не веря своим глазам, он оглядел развалины, а затем медленно, на негнущихся ногах, начал спускаться вниз. Он почти подошёл к перелазу, как услышал звяканье сбруи и похрапывание коней. Вначале Камил не поверил своим ушам, как только что не поверил глазам, прислушался, но тут какая-то лошадь заржала, не оставив никаких сомнений, и он, стремглав подскочив к стене, буквально взлетел на неё.
К обгоревшему столбу, который раньше поддерживал навес из жердей, были привязаны три лошади, но с первого взгляда было понятно, что они чужие. Вороные, блестящие, как из железа; крупы закрывали широкие белые попоны, а у одной был такой же белый нагрудник. И сёдла необычные и странные - с высокими раздвоенными луками.
Камил в надежде огляделся, но не увидел ни одной живой души. Дворик был захламлен битым сланцевым кирпичом, давно погасшими головешками и притрушен пеплом. И было здесь необычно сухо, словно дождь шёл только по другую сторону стены.
Осторожно, чтобы не наколоть босые ноги, он спустился во двор и снова огляделся. Затем подошёл к обвалившемуся углу замка и, по-прежнему не веря себе, не желая себе верить, прикоснулся к камню пальцами. К мокрым ладоням пристала сажа.
– Бортишек, - тихонько позвал Камил, но никто ему не ответил. Даже эхо. И тогда он понял, что никогда не отзовутся на его зов ни Бортишек, ни Марженка, ни Порту.
Сзади послышался шум, кто-то пьяно рассмеялся, и Камил, обернувшись, увидел, как из полуразрушенного погреба вылезли трое здоровенных дядек с окладистыми растрёпанными бородами и в железных доспехах. Они увидели Камила и остановились. Затем один из них, рыжебородый, начал что-то гортанно говорить, посматривая на Камила, но двое других только отмахнулись и потянули его к лошадям. Рыжебородому это не понравилось, он вырвался, и тогда его товарищи, махнув на него рукой, пошли седлать лошадей.
Рыжебородый постоял немного напротив Камила, пошатался, словно обдумывая что-то, затем, покопавшись за пазухой, вытащил тёмный сухарь и, протянув Камилу, стал подзывать его как бездомную собаку.
– У-тю-тю-тю!
Камил высоко поднял брови, но с места не сдвинулся. Пьяница Шико со второго этажа тоже иногда пытался угостить конфетами, но он их никогда не брал.
– У-тю-тю-тю-тю!
– сложив губы трубочкой, повторил рыжебородый и, шагнув вперёд, споткнулся о груду тряпья. Он еле удержался на ногах, чертыхнулся и пнул тряпьё ногой.