За свободу
Шрифт:
С какой целью хотела мать Ламперта видеть свою бывшую питомицу между десятью и одиннадцатью часами утра, об этом в письме не говорилось ни слова. Габриэла не раз получала такие записочки, ибо благочестивая мать игуменья была великая охотница до светских новостей. Привратница проводила Габриэлу в сад, окруженный с трех сторон сводчатой галереей; четвертой стороной являлась городская стена, за которой расстилалась долина Таубера. Монахиня прогуливалась по крытой галерее не одна: рядом с нею шагал мужчина в черном плаще и гладком берете. Они шли спиной к Габриэле.
— Ах, наконец-то, милое дитя! — радостно воскликнула она, оглянувшись, и поплыла вперевалку навстречу девушке. Благочестивым людям все идет впрок, и почтенной матери Ламперте, как видно, монастырская жизнь шла на пользу. Это была весьма упитанная особа, и, глядя на ее круглое лицо, приветливо улыбающееся гостье из-под белой повязки и черной вуали, ей никто бы не дал ее сорока лет. Лицо у нее было гладкое, белое, румяное и лоснящееся, как будто только что покрытое восковыми красками. Рука, которую она протянула девушке для поцелуя, отбросив широкий рукав рясы, вся была в ямочках.
— Очаровательна, как всегда! — воскликнула она, окидывая прекрасную гостью восхищенным взглядом своих маленьких, заплывших жиром глаз.
Между тем ее спутник тоже повернулся лицом к девушке, и изумленная Габриэла узнала в нем юнкера Цейзольфа фон Розенберга. Но ее удивление длилось лишь миг. Она вспомнила, что юнкер был племянником матушки Ламперты и что там, где северное крыло галереи упиралось в городскую стену, была калитка, избавлявшая обитателей монастыря от необходимости делать большой крюк через городские ворота, чтобы пройти к своим виноградникам в долине Таубера. Легкая насмешливая улыбка заиграла на гордых устах Габриэлы, когда она отвечала на приветствие молодого дворянина, склонившегося перед нею с ловкостью, которой трудно было ожидать от его приземистой фигуры.
Монахини с четками. С гравюры Георга Пенца
— Ты пришла как раз вовремя, чтобы помочь мне, — продолжала монахиня. — Мне пришлось прочитать суровую проповедь этому нечестивцу. Ты, верно, помнишь моего племянника еще с той поры, когда ты, как резвая козочка, носилась по монастырскому двору. Но сядем, дитя мое.
И она присела на дубовую скамью, а Габриэла опустилась рядом с нею.
— Этот закоренелый грешник, — продолжала плести свою нить мать Лампорта, устремив на молодого дворянина исполненный материнской нежности взгляд, — не желает уплатить магистрату штраф. Я убеждала его, но он не поддается. Ты должна помочь мне убедить его.
— Я? — с холодным изумлением спросила девушка,
— Это было бы воистину по-христиански: ведь он просто погибает от скуки в своем Гальтенбергштеттене, — со вздохом сказала монахиня и рассмеялась.
Габриэла равнодушно пожала плечами. Цейзольф фон Розенберг посматривал на нее своими водянистыми
— Благодарение пречистой деве, что я никогда не была красива! Красота могла бы сделать меня такой же жестокой, как ты, милое дитя!
— Прекрасная фрейлейн не должна думать, что я отказываюсь из упрямства, — сказал, откашлявшись, юнкер, — у меня есть свои основания.
— Но не мне судить о них, — отрезала Габриэла.
— Нет, благородная фрейлейн заблуждается на мой счет…
— Я вас не знаю, господин фон Розенберг, и, следовательно, не могу заблуждаться, — холодно отпарировала Габриэла.
— И все-таки заблуждаетесь, — пробормотал он.
— Ломайте, ломайте копья и не обращайте внимания на меня, — добродушно вставила игуменья. — Люблю, когда молодежь горячится.
Холодный взгляд Габриэлы скользнул, не задев этой младенчески невинной души.
— Так она заблуждается на твой счет, племянник? Но кто это? Кажется, сестра Беата выглянула из трапезной!
Она встала, засеменила, переваливаясь, к двери, приоткрыла ее и, просунув голову, сделала вид, будто обращается к кому-то. Потом, повернувшись к молодым людям, крикнула: «Я сейчас приду!» — и скрылась.
Габриэла проводила ее взглядом, насупив тонкие черные брови.
— Так в чем же я заблуждаюсь? — равнодушно спросила она.
— В том, что не видите, какую власть надо мной имеет ваша красота! — весь загоревшись, воскликнул Цейзольф фон Розенберг.
Габриэла широко раскрыла глаза, но юнкер с воодушевлением продолжал:
— Клянусь честью! Я помню вас еще с монастырских лет. Потом я видел вас в день трех волхвов, когда вы проезжали верхом через площадь. Гром и молния! Как вы прекрасны! — И он с такой силой ударил себя кулаком в грудь, что скрытый под плащом панцирь глухо загудел.
Лицо Габриэлы вспыхнуло от гнева, губы искривились, она поднялась со скамьи и едко сказала:
— Так меня позвали сюда, чтобы выслушать вашу исповедь?
Он смутился, но, чтобы скрыть замешательство, воскликнул:
— Да, черт возьми! Должен же я вам сказать, что меня околдовала ваша красота!
Она молча пожала плечами и повернулась, чтобы уйти, Он протянул руку, удерживая ее, но она посмотрела на него таким ледяным взором, что его рука повисла в воздухе.
— Выслушайте меня! — воскликнул он. — Вы должны меня выслушать, прекрасная Габриэла! Клянусь сатаной, я безумно вас люблю!
— Кричите громче! Вы хотите, чтобы вас слышал весь монастырь? — спросила она, гневно нахмурив лоб, казавшийся еще белее под черной меховой опушкой ее бархатной шапочки.
— Что мне до того? — вскричал он, но уже несколько тише. — По мне, пусть знает целый свет…
— Что вы дурак! — процедила она сквозь зубы.
Он отпрянул, но тут же продолжал:
— Напротив, в жизни я еще не был рассудительней, чем сейчас. Клянусь… моим патроном — чтобы не оскорблять ваши прелестные ушки упоминанием о его сатанинском величестве, — я люблю вас, прекрасная Габриэла.