За свободу
Шрифт:
— С нашей стороны действительно было бы изменой делу свободы упустить благоприятную возможность, которую дает нам в руки герцог. Мы не должны препятствовать его выступлению, хотя меня несказанно огорчает, что мы не можем отделить наше святое дело от его нечистой игры.
И он продолжал ходить по комнате.
— Иного выбора нет, — сказал он, остановившись и откинув назад голову. — Так смелей же за дело, направим все силы на борьбу для достижения нашей цели.
— Я преклоняюсь перед вашей решимостью, — отвечал гость. — Победа — в наших руках. Ведь за нас не только крестьяне, в которых новая вера пробудила чувство собственного достоинства и которые не станут больше покорно сносить нужду и рабство. Их сердца горят огнем возмущения. К нам примкнет и бюргерство, особенно же бюргерство имперских вольных городов. Оно тяготится господством патрициата. Ремесла и торговля нуждаются в просторе, чтобы развернуться во всю ширь, и все сословия одинаково страшатся возросшего могущества князей, которые присваивают себе непомерную власть, не гнушаясь никакими средствами. Наша задача — расчистить дорогу для создания нового, возрожденного государства, которое станет храмом свободы для всех.
— Мой
— Как и острое перо Вейганда, — заключил Вендель Гиплер. — Да будет благословен этот час, дорогой рыцарь Гейер фон Гейерсберг. Так смелей же за дело!
И, крепко пожав мужественную руку рыцаря, он распростился с ним.
Глава седьмая
Когда сторож на башне городской ратуши пробил девять часов, из большого дома на Церковной площади вышел человек, закутанный с головы до пят в длинный плащ. Впрочем, вряд ли была необходимость так кутаться и надвигать на глаза шляпу из страха быть узнанным. Одни лишь звезды, блиставшие как алмазы в прозрачном зимнем небе, глядели на улицы Ротенбурга. Даже окна в первых этажах были закрыты ставнями, и лишь кое-где сквозь них светились огоньки. Город спал, и запоздалый путник, обогнув длинную площадь за церковью пречистой девы и свернув на Замковую улицу, а потом на улицу Роз, не встретил ни живой души. Только мирный топот ночного дозора отдавался в гулкой тишине. Закутанный в плащ путник шел посреди улицы. Идти вблизи домов было рискованно, в темноте прохожего на каждом шагу подстерегала опасность: он мог наткнуться на выступы лестниц, провалиться в подвал, а то и угодить в свиной хлев. Из любого окна на голову пешехода мог пролиться душ самого подозрительного свойства. Дойдя до середины улицы Роз, незнакомец свернул налево, на Дворцовую улицу, в конце которой на фоне звездного неба зловеще высилась над городской стеной громада башни. Остановившись возле высокого узкого дома, он тихо трижды постучался в ставень у входа. Дверь тотчас бесшумно отворилась и так же бесшумно закрылась за вошедшим.
— Он пришел, мейстер Эчлих? — спросил вполголоса ночной гость, остановившись в сенях в полосе света, падавшего через полуоткрытую дверь из соседней комнаты.
— Да, пришел, как только наступили сумерки, господин почетный бургомистр, — отвечал отец Каспара Эчлиха, узнав посетителя, и принес свечу в железном поставце. Колеблющееся пламя осветило лицо хозяина, такое же суровое, как и у сына, но лишенное его юмора. Тонкие, скорбно сжатые губы, большой рот, глубокая вертикальная складка, прорезавшая лоб, и мохнатые брови, сросшиеся у переносицы, придавали старику Эчлиху угрюмый вид.
— Не откажите в любезности следовать за мной, господин бургомистр, — сказал он, направляясь к лестнице.
— А он еще не отдыхает? — спросил Эренфрид Кумпф.
— Не знаю, отдыхает ли он вообще когда-нибудь.
— Как, мейстер Килиан, что вы хотите этим сказать?
Стригальщик лишь молча покачал головой и повел гостя на второй этаж, где открыл ему дверь и со словами: «Входите, пожалуйста, я позже за вами приду», — удалился.
Бургомистр вошел в просторную комнату с низким потолком и выбеленными стенами. Оба окна, выходившие во двор, на здание стригальни, были закрыты изнутри ставнями. Узкая кровать, несколько соломенных стульев и простой еловый стол составляли всю обстановку комнаты. За столом сидел человек и писал; лампа с жестяным абажуром отбрасывала небольшой кружок света. На столе стояла миска с почти нетронутой едой; поодаль лежал меч в истрепанных ножнах и видавшая виды шляпа с отвислыми полями. Приход бургомистра остался незамеченным, гусиное перо продолжало скрипеть по грубой бумаге. Сидевший за столом оторвался от своего занятья лишь тогда, когда бургомистр после минутного молчания заговорил:
— Поистине пламенное рвение! Едва избегнув опасности, вы снова за работой. Дозвольте мне, Эренфриду Кумпфу, приветствовать вас в Ротенбурге, почтеннейший господин доктор!
Доктор отложил перо и, приподняв абажур, вскочил из-за стола и живо бросился пожимать руку вошедшему. Это был маленький человек, худощавый и смуглый, его черные глаза горели внутренним огнем. Одет он был по-крестьянски: в грубый тиковый кафтан и башмаки с ремнями.
— Я слишком долго отдыхал поневоле, а время не терпит, — сказал он, не выпуская рук бургомистра из своих и пристально разглядывая его. — Вот я и хочу раззадорить виттенбергского быка, ожиревшего в холе. Уж и возрадуется Томас Мюнцер, читая это. И мои новые друзья в Страсбурге и Базеле не меньше его. Не угодно ли взглянуть?
Сложив по порядку листки, он протянул их гостю, который тем временем снял плащ н берет.
«Поход против Лютера и его толкования таинства причащения»! — воскликнул гость и принялся читать.
— Вам, конечно, знаком его трактат, где он утверждает, что вино и хлеб действительно суть кровь и плоть Христовы? — спросил щупленький доктор. — Я воздаю ему по заслугам за эту небылицу. Склонив на свою сторону Цвингли [64] в толковании святых даров как чисто символического акта, я окончательно впал в немилость у Лютера, и теперь он сам открыто заявляет, что против меня и моих друзей все средства хороши. Он кричит, что мы — бунтовщики, и подстрекает князей и имперские власти запретить нам проповедовать и изгнать нас из страны. Он делает все, чтобы в Германии не осталось такого уголка, где мы могли бы приклонить голову или напечатать что-либо в свою защиту против его клеветы и брани, его ultima ratio [65] . Римский гонитель еретиков вряд ли способен преследовать инакомыслящих с большим ожесточением!
64
Ульрих Цвингли (1484–1531) — реформатор церкви в Швейцарии.
65
Последний
Эти тяжкие обвинения исходили из уст доктора Карлштадта, который назывался так по месту рождения — Карлштадту близ Вюрцбурга. Настоящее его имя было Андреас Боденштейн [66] . Даже его враги вынуждены были признать, что глубиной и обширностью знаний он превосходил знаменитого реформатора, которому, будучи деканом богословского факультета в Виттенберге, он вручил докторскую шапку. Жертва нетерпимости «божьего человека» [67] , Карлштадт, изгнанный им из Саксонии, направился сначала в Верхнерейнскую область, где находились Томас Мюнцер, Буцер и другие изгнанники, лишенные права проповедовать и преподавать. Выразив желание вернуться на родину, в Восточную Франконию, Карлштадт подвергся гонению со стороны маркграфа Казимира. Но Валентин Икельзамер, ротенбургский учитель латыни, один из его наиболее способных учеников в Виттенбергском университете, который он покинул вместе со своим учителем, помог ему тайно проникнуть в город. Стража у Родерских ворот, близ которых жил стригальщик Эчлих, не обратила внимания на невзрачного с виду человека в крестьянской одежде. Шедший с ним учитель латыни пользовался популярностью в городе, и все знали, что он родом из Оренбаха и что у него в деревне многочисленная родня.
66
Стр. 121. Андреас Боденштейн, он же Карлштадт (1480–1541) — ученый-богослов, реформатор и проповедник. В 1519 г. участвовал на стороне Лютера в диспуте с Экком; впоследствии разошелся с Лютером и примкнул к крестьянскому движению, однако был противником вооруженной борьбы. После разгрома восстания в Ротенбурге бежал за границу.
67
«Божий человек» — прозвище Лютера.
Как было условлено, Карлштадт ждал своего бывшего ученика на постоялом дворе, где имели обыкновение останавливаться возчики с товаром на пути из Аугсбурга в Вюрцбург. Его крестьянское платье не было маскарадным костюмом в противоположность дворянскому камзолу Лютера в Вартбурге. Лютер еще не вернулся из своего вартбургского убежища, когда Карлштадт уже проповедовал в Виттенберге, что лучше заниматься ремеслом, чем теологией, что доктора и магистры богословия — сущий бич божий, что молодые люди должны оставить университеты, а монахи — монастыри и изучать какое-нибудь ремесло или, подобно Адаму, возделывать землю. Он сам первый подал пример и, поселившись у своего тестя, взялся за мотыгу и велел называть себя не доктором, а соседом Андреасом.
Беседа с ним интересовала Эренфрида Кумпфа больше, чем неоконченная рукопись.
— Скорблю душой, — заявил почетный бургомистр, со вздохом положив листки на стол, — что этот высокочтимый реформатор все больше и больше льет воду на папскую мельницу и стремится опять ввергнуть в оковы едва освободившийся разум.
— Я тоже ценил его за природные дарования больше, чем кто бы ни было, — с горячностью вымолвил Карлштадт. — За него я был готов хоть в преисподнюю, а надо вам сказать, любезный мой покровитель, что князь тьмы задал ему немалую работу. Но настоящего беса, взявшего над ним верх в его вартбургском уединении и приведшего его к гибели, он, к сожалению, так и не признал. Этот бес тщеславия внушил ему, еще когда он предстал перед князьями и имперскими чинами на Вормском сейме [68] , что Реформация вышла из его головы, как Афина Паллада из головы Зевса. Он считает себя непогрешимым и убежден, что сам господь глаголет его устами. Он мужественный человек, слова нет, и в душе его горит пламень, без коего никакие дерзания не осуществимы. Но лукавый помутил его разум, ему недостает проницательности и дальновидности, а без них нельзя довести дело Реформации до победы. Теперь же по наущению диавола он стал столь жестоковыйным, что готов скорей вызвать раскол среди протестантов, чем признать свое заблуждение в толковании святых таинств и принять руку, которую протягивает ему Цвингли.
68
Вормский сейм — собрание чинов Германской империи — совета курфюрстов, князей и представителей имперских городов в 1521 г., на котором обсуждалась ересь Лютера. На Вормском сейме Лютер выступал не только как основатель новой церкви, но и как борец за свободу совести и прав человеческой личности. Он мужественно отказался отречься от своих «еретических» сочинений и был подвергнут вместе со своими сторонниками государственной опале. Папа Лев X предал Лютера анафеме и осудил его сочинения на сожжение.
— Да простит ему бог! — взволнованно воскликнул почетный бургомистр.
— А как вы полагаете, почему он в таком гневе примчался из Вартбурга в Виттенберг, где я отменил исповедь, прекратил католическое богослужение и ввел причащение под двумя видами? [69]
— И удалил иконы из церквей? — дополнил Эренфрид Кумпф.
— Это было сделано без моего участия, — возразил Карлштадт.
— И правильно сделано! Идолам не место в храме! — воскликнул почетный бургомистр. — Никто в толк не возьмет, почему он повернул к старому и даже снова надел сутану, вместо того чтобы окончательно порвать с Римом. Зато вы, доктор, действовали поистине в духе Реформации.
69
Причащение под двумя видами (вином и хлебом) — католической церковью допускается только для священников. Миряне причащаются одним хлебом (облаткой). Допущение мирян к причащению «чашей» являлось одним из требований гуситов, а вслед за ними — и протестантской церкви.