За три мгновения до свободы. Роман в двух томах. Том 1-2
Шрифт:
Блойд оцепенел. Его словно парализовало. Ноги намертво вросли в пол, руки безвольно повисли. Прямо перед ним был помост. Но он мало чем напоминал тот пахнущий свежеструганной доской настил, каким он остался в его памяти. С тех пор по нему прошли свои последние шаги сотни и тысячи ног, до черноты зашаркав и замызгав некрашеные доски. А там, в самом конце, они и вовсе приобрели какой-то пугающе непонятный цвет. «Это кровь!» – осенило вдруг Блойда. Местами высохшая, начавшая трескаться и осыпаться, местами свернувшаяся в комковатые склизкие сгустки, похожие на отвратительных слизняков или пиявок, местами почти свежая, скопившаяся темно-багровыми лужицами с подсыхающими краями, по которым, перебирая мохнатыми лапками и потрясывая хоботками сновали стаи мух. Она была повсюду. Смывать ее с помоста после каждой «встречи рассвета» – лишний и никому не нужный труд. Зачем? Ведь завтра на эти доски польется новая свежая кровь. И послезавтра. И послепослезавтра…
Блойд вспомнил, что тогда, раньше, пока на острове еще никто не умер, помост напоминал распростертую руку, указующую вдаль. Сейчас же он больше стал похож на высунутый Крепостью отвратительный кровавый язык, дразнящий восходящее солнце и выплевывающий ему навстречу мертвую человечину.
Блойд вдруг обмер. А что если приговоры приводят в исполнение не только на рассвете? Конечно! Его вели именно сюда! И все слова коменданта об императорском послании – всего лишь глупая и жестокая шутка. А может, это просто уловка, чтобы притупить его, Блойда, бдительность, и в письме Императора на самом деле требование его немедленной казни? Блойд со всей ясностью понял, что прямо сейчас его грубо вытолкнут на этот смердящий помост, и тупо улыбающийся конвоир со стеклянными, лишенными всяческой осмысленности глазами поднимет свою винтовку и приведет в действие ее нехитрый механизм. Боек звонко щелкнет, порох мгновенно воспламенится, и раскаленная, жаждущая крови пуля навсегда разорвет тонкую ниточку, связывающую его, Блойда, с этим миром. И грязный, воняющий страхом и смертью язык Крепости выплюнет в море его никчемное бездыханное тело. И все. Дальше лишь мрак, тьма и небытие.
Животный ужас овладел Блойдом. Овладел полностью и безраздельно, растворил его в себе без остатка, до последнего атома, до самой затаенной его частички. Недавние мысли о добровольной смерти показались теперь до невозможности глупыми и абсурдными. Это были мысли безумца! Жить! Вот чего хотело все его существо. Жить! Урвать у Бога, у черта, у самой смерти еще хотя бы немного времени, хотя бы день, хотя бы несколько часов, несколько минут, чтобы дышать, видеть, чувствовать, существовать!
Резкий и сильный толчок в спину чуть не сбил Блойда с ног.
– Ну, что встал, как баран! Давай, пшел!
И холодное дуло ружья вновь ткнулось в его спину. Того самого ружья, которое через несколько мгновений выбросит в него смертоносный раскаленный свинец. Блойд не в силах был пошевелиться. Ватные ноги едва держали сотрясаемое мелкой неуемной дрожью тело, глаза не видели ничего, кроме грязного кровавого языка помоста. И не было во всем мире силы, способной оторвать вросшие в камень ноги, чтобы сделать эти несколько неимоверно трудных шагов, последних шагов в его жизни. Такой короткой и, в сущности, недожитой жизни! «Неужели все вот так и закончится? – лихорадочно думал Блойд. – Вот так, бездарно и бессмысленно? И так невыносимо скоро?». Блойд поднял глаза к небу, вдохнул полной грудью врывавшийся с моря ветер и сделал шаг. Каких неимоверных усилий воли стоил ему этот шаг, неминуемо приближавший его к концу. Но он сделал его, затем второй, третий… «Нет, – решительно подумал он, – я не доставлю им такого удовольствия. Я не стану валяться у них в ногах, умоляя о пощаде. Если умирать, то надо сделать это достойно… Но, Господи, как же хочется жить! Как хочется жить, Господи!».
– А ну, стоять! Ты чего удумал? – вернул Блойда к действительности громкий окрик конвоира, – Ты куда намылился, сволочь? В море решил броситься? Легкой смерти захотел? Ну уж дудки! Если комендант приказал в камеру, значит, будь уверен, живым или мертвым я тебя туда доставлю! А еще раз дернешься, я тебе ногу прострелю! Понял меня, скотина? – конвоир резко оттолкнул Блойда от выхода на помост и направил его в сторону коридора, устроенного в крепостной стене.
Ошарашенный Гут даже не сразу понял, что произошло. Лишь пройдя несколько шагов под тяжелым каменным сводом, он осознал, что жизнь, с которой он только что простился, все еще продолжается, что не сегодня ей суждено прерваться. Не сегодня! Он жив! Он только что почти умер, он простился со всем миром, он оборвал все, что его с ним связывало, он сделал эти последние шаги… Но он все еще жив! Судьба дала ему второй шанс! И он больше не имеет права так малодушничать, как всего несколькими минутами ранее. Никогда больше не станет он так легкомысленно относиться к величайшему из всех даров – к его собственной жизни! Никогда он добровольно не откажется от нее! Нет, его жизнь стоит того, чтобы за нее бороться. И он будет бороться, до самого конца, чего бы это ему ни стоило.
Миновав еще несколько коридоров и спустившись на несколько ярусов ниже, они наконец остановились.
– Стоять! – остановила арестанта команда сзади. – Лицом к стене!
Блойд остановился, не доходя двух шагов до массивной, обшитой железом двери камеры, и повернулся к стене лицом. Охранник, шедший впереди, с лязгом отодвинул тяжелую задвижку и распахнул дверь в камеру, которая должна была стать для Гута последним земным пристанищем.
– Пошел! – снова скомандовал конвоир и в последний раз больше для собственного удовольствия, чем по необходимости, с силой приложился прикладом к многострадальной спине арестанта.
Блойд почти влетел в камеру. Дверь с грохотом захлопнулась. Снаружи лязгнули засовы, и шаги сопровождавших его конвоиров, размноженные метавшимся по пустым тюремным коридорам эхом, стали удаляться. Вскоре они совсем стихли, оставив Блойда наедине с тишиной, наедине с самим собой.
Первые минуты Блойд пытался свыкнуться с тишиной. Он отвык от нее, забыл, как она звучит, как отдается звоном в ушах. Все тело в такой тишине превращается в один напряженный орган слуха, который весь вздрагивает от малейшего шороха, от любого тончайшего звука. Постепенно этот орган слуха отстраивается, обвыкает, становится острее и тоньше, начинает улавливать малейшие колебания воздуха, не уступая слуху выслеживающих добычу ночных хищников. Так и слух Блойда, поначалу ошарашенный навалившейся на него тишиной, постепенно начал различать еле уловимые звуки. Тюремная тишина не была мертвой. Крепость жила своей особой незримой жизнью. Блойд стал угадывать отдаленные шорохи, еле уловимые скрипы и стуки. Толстые стены почти не пропускали в камеру посторонние звуки, но те находили какие-то незримые глазу лазейки и протискивались сквозь них. Больше всего звуков проникало через единственное зарешеченное окошко, лишенное стекол. Оно было совсем небольшим и располагалось значительно выше человеческого роста. Устроенное в массивной крепостной стене, рассчитанной на то, чтобы выдержать прямое попадание осадных орудий, окошко больше напоминало узкий и длинный тоннель, чем окно в привычном для нас понимании. Оттого звуков через него проникало, пожалуй, даже больше, чем света. Это был голос моря. Он прокрадывался в камеру еле уловимыми перекатами, сильно искаженными и ослабленными. Но слух Блойда, выросшего в рыбацкой хижине, угадывал его безошибочно. И голос этот был родным и близким его сердцу. Совсем не таким, как резкие и хлесткие звуки, которые теперь будут будить Блойда каждое утро: звук ружейного залпа и почти сразу следующий за ним всплеск. Залп и всплеск. Снова залп, и снова всплеск. Иногда им будет предшествовать крик, но потом все тот же залп-всплеск. Каждое утро эти звуки будут взрывать его мозг, хлестать безжалостными плетьми его истерзанное сердце, заставлять тело судорожно вздрагивать и сжиматься в комок…
Но в камере был еще какой-то другой посторонний звук. Он шел откуда-то снизу, от самого пола, шел почти непрерывно. Блойд никак не мог его опознать, не мог понять, на что он похож. Неровный, то ли шипящий, то ли бурлящий, то ли клокочущий, иногда размеренно гудящий. Этот звук долго оставался для Блойда загадкой. Потом, когда он вспомнит, то будет искренне удивляться, почему сразу не определил природу этого звука, ведь это же было так просто. Но пока он в недоумении прислушивался и терялся в догадках о его происхождении. Да, собственно, чем еще ему можно было заняться в пустой и темной камере, как не прислушиваться к проникающим внутрь звукам?
Камера действительно была пустой, даже по тюремным меркам. Все ее убранство состояло из вышеупомянутого окна, копны сена в углу, заменяющей собою все предметы мебели одновременно, отверстия нужника в противоположном углу, слева от дверей, да глиняного кувшина с водой на все случаи жизни – и умыться, и утолить жажду, и привести в порядок отхожее место. Ни кровати, ни стула, ни стола. Окно, солома, кувшин. Кувшин, окно, солома.
Сваленную в углу солому менять хотя бы время от времени, видимо, тоже считалось здесь делом излишним. Скольких арестантов повидала на своем веку эта копна, сказать не мог никто. Разве что обитавшие в ней клопы. Они смело выбирались из глубины и азартно прыгали по покрывавшей сено старой, местами разодранной рогоже. Они были дома в этой пустой и мрачной камере, куда время от времени им приводили свежую еду.
Точно такое же убранство и точно такие же клопы ожидали арестантов в каждой камере. Они были созданы будто под копирку, и будто снятыми под копирку были дни, проводимые узниками в этих одинаковых камерах. Одинаковые дни в одинаковых камерах. Для кого-то дни, для кого-то месяцы, а для кого-то и долгие, невыносимо долгие годы. Многие, не выдержав испытания одиночеством и однообразием, лишались рассудка. Тогда одни из них замыкались, уходили в свой особый, никому не ведомый внутренний мир, закрывались в нем, как в волшебной шкатулке, ключик от которой навсегда утерян. Все чувства их отмирали за ненадобностью, ими не с кем было делиться. Глаза, уставшие от нескончаемой серости каменных стен, переставали видеть окружающее. Они созерцали другие, недоступные никому более миры и картины. Слух больше не различал случайных шорохов и нечаянно долетавших снаружи звуков. Даже клопы, эти маленькие невыносимые твари, больше не изводили их своими нескончаемыми укусами. Тела их переставали чувствовать холод и боль, промозглую сырость и удушающую жару. Скудная тюремная пища, приносимая надзирателем, так и оставалась стоять нетронутой на холодном полу до следующего дня, не вызывая у отрешенных узников никаких эмоций.
Конец ознакомительного фрагмента.