Шрифт:
Глава 1. Восемьсот двадцать четвертый.
Боль, жгучую и невыносимую, он почувствовал почти одновременно с едким запахом горелого мяса. В глазах потемнело, ноги подкосились, живот стянуло судорогой. Стиснутые зубы заскрипели, сдерживая рвущийся наружу стон. Но не крик. Нет, не крик. Такого удовольствия он им не доставит. Даже если они будут ломать его кости и резать плоть на куски, все равно крика они не дождутся!..
Вот только запах… Тошнотворный запах собственного паленого тела вывернул его наизнанку, прямо на сапоги маркировщика. Тот отдёрнул ногу и брезгливо поморщился.
Маркировщик. Слово-то какое придумали, будто в цеху или на фабрике. Хотя так оно и
Маркировка была обязательной процедурой для тех, кого ожидала Крепость. Только для них. У всех остальных еще оставалась надежда. Пока ты не промаркирован, судьба твоя еще не решена. Тебя могут отправить на каторгу – в каменоломни, в шахты, на рудники, куда-нибудь на Большой земле, пусть и в самый дальний, затерянный в глуши, но не изолированный от всего остального мира уголок Эссентеррии. Конечно, и там люди дохнут как мухи, корчась в голодных судорогах, разрывая жилы под неподъемной тяжестью наполненных рудой вагонеток, выхаркивая легкие вместе с кровью в сырых и холодных каменоломнях. Но там все же есть надежда выжить. Слабая, еле тлеющая надежда дотянуть, доползти, докарабкаться до конца срока. Пусть и без отмороженных пальцев, без зубов, выпавших от цинги, пусть даже без отбитой почки, но выжить. Потому что там у срока все-таки есть конец. А еще есть возможность откупиться, получше пристроиться, сбежать, в конце концов. У промаркированных такого шанса нет. Отныне они – собственность Крепости. А Крепость не возвращала еще никого. Она навсегда.
– Уберите эту мразь отсюда, – процедил сквозь зубы маркировщик и с размаха въехал облеванным сапогом в склоненное к земле лицо заключённого, так и не успевшего ещё подняться с колен. От удара несчастного откинуло назад, он рухнул, почти потеряв сознание. Маркировщик удовлетворённо хмыкнул и вернулся к своей монотонной фабричной работе по обезличиванию человеков. Он опустил металлическую штангу с закрепленной на конце цифрой в гудящий огнем кузнечный горн и громко крикнул: – Давай следующего!
Освобождая маркировочный пункт, конвоиры оттащили его в сторону, туда, где скучились у корыта с водой такие же, как он – только что промаркированные невольники. Многих из них он знал лично. Возможно, даже почти всех, просто кого-то не узнавал. Грязные, оборванные, с опухшими от побоев и бессонных ночей лицами – они мало походили на себя прежних. Он и сам, наверное, выглядел не лучше, но его точно узнавал каждый.
Когда дрожащая рябь воды успокоилась, он наконец сумел разглядеть в полумраке свое отражение. Чужое, усталое и осунувшееся лицо с темными ямами глазниц и багряно-черными цифрами 824 над ними. Что ж, Восемьсот двадцать четвертый, приятно познакомиться! Отныне и до скончания века это твое единственное имя.
И снова крики и удары плетей. Снова их гонят дальше. Снова кузнечный жар. Низкие закопченные каменные своды. Кажется, ещё немного, и они осядут всей своей многотонной тяжестью на спины и головы измученных и затравленных арестантов. Но им уже всё равно.
– Стой! – звучит команда офицера.
Невольники сбились в кучу в темном углу, напоминая послушное и тупое стадо. Человеческий скот с выжженными номерами на опущенных лбах, ставшими знаком утерянной навсегда надежды, печатью их принадлежности Крепости. Стеклянные пустые глаза, безысходная покорность в замедленных и бессмысленных движениях. Восемьсот двадцать четвертый огляделся, пытаясь отыскать среди окружавших его лиц хотя бы один осмысленный, еще не потухший взгляд. Тщетно. Пустые отчаявшиеся души в пустых холодных глазах. Ничего, кроме пустоты.
Но мы же ещё живы! Пока мы живы, у нас есть надежда! Он знал это точно, знал наверняка. Не раз в своей жизни он был на грани отчаяния, но всякий раз из последних сил убеждал себя не сдаваться. Почему сейчас всё должно быть иначе? Что случилось со всеми вами? Откуда столько пустоты? Мы живы, а значит рано хоронить надежду! Она не умрёт раньше нас! Пока мы живы, надежда не должна умирать!
Последние слова он, сам того не осознавая, произнёс вслух – тихо, еле слышно, одними губами, не обращаясь ни к кому, смотря невидящими глазами в пустоту. Но его услышали. К несчастью, не только собратья-арестанты. Мощный удар приклада в челюсть отбросил Восемьсот двадцать четвёртого далеко в сторону, надолго лишив его чувств.
– Тащи этого разговорчивого, с него и начнем, – скомандовал капитан, и конвойные, не заставляя своего командира повторять дважды, подхватили обмякшее тело с грязного каменного пола и поволокли к наковальне.
Восемьсот двадцать четвертый не почувствовал ни падения, ни того, как его подхватили конвоиры, ни того, как на его руки и ноги надели тяжелые металлические оковы, надежно заклепав их ударами кузнечного молота. Очнулся он уже на пристани. Вся левая половина лица опухла и онемела. Внутренняя сторона щеки, изодранная торчащими осколками выбитых зубов, рождала нестерпимую боль. За последние дни он свыкся с болью. Нет, не перестал замечать, просто привык. Восемьсот двадцать четвертый сплюнул скопившуюся во рту кровь и попытался дотронуться до лица. Руки ощутили непривычную тяжесть. Опустив глаза, он разглядел свои оковы: два широких металлических обруча на запястьях, увесистая цепь между ними, посредине вместо центрального звена – массивное кольцо. Длинная цепь, очень длинная. Зачем она такая длинная и зачем такая тяжелая? Она же будет мешать, будет волочиться по земле, путаться и сбивать ноги в кровь. Она будет цепляться за все камни, все неровности, за все, что так или иначе торчит, выпирает и выдается из земли. Зачем они ее такой сделали? Глупый вопрос. Затем и сделали, чтобы волочилась, путалась и калечила, чтобы вконец измотать узников во время переходов.
На ногах тоже цепь, только короче, всего в несколько звеньев, чтобы семенить короткими шагами, чтобы невозможно было бежать. Восемьсот двадцать четвертый горько усмехнулся: для Крепости эта мера предосторожности излишняя, бежать там попросту некуда. Он знал это, как никто другой.
Свыкаясь с ощущениями тяжести в окованных членах, Восемьсот двадцать четвертый осмотрелся. В ожидании погрузки на судно людское стадо снова сбилось в кучу. Узники сидели и лежали прямо на земле, в грязи и лужах, трясясь и прижимаясь друг к другу озябшими телами, ища друг в друге спасения от пробиравшей насквозь холодной мороси дождя.
Неподалеку уже вовсю шла погрузка провианта и багажа. Невзрачный, потертый временем и морскими ненастьями двухмачтовый бриг слегка постанывал и скрипел своими бортами о пирс. Хлипкие трапы сотрясались и прогибались под снующими взад и вперед матросами и портовыми грузчиками. Носильщики взваливали на свои натруженные спины непомерные ноши и спешили вереницей друг за другом, словно муравьи по тропинке, на борт пришвартованного судна, набивая его ненасытное чрево мешками, бочками, ящиками и тюками. Заготовленные на пирсе горы провианта таяли на глазах. Они перекочевывали в трюм, все глубже вдавливая судно в черную, покрытую дождевой рябью морскую воду, пока, наконец, последний ящик не покинул земную твердь, и ватерлиния окончательно не скрылась от любопытных человеческих глаз.