За Тридевять Земель
Шрифт:
Говорят, никто и никогда не видел целиком гигантского кальмара из породы архивялых, обитающего на невероятных глубинах в четыре тысячи футов и лишь изредка всплывающего к поверхности Великого океана. Так что человек в лохмотьях, медленно бредущий вдоль берега крохотного островка, расположенного в нескольких милях юго-восточнее устья реки Медной, был, по всей вероятности, первым, кому предоставилась такая невероятная возможность. Однако лицезрение океанского исполина, казалось, ничуть не взволновало его. Одно лишь отметил он, проходя мимо пятидесятифутового монстра,– то, что присоски последнего, расположенные на концах змеевидных щупальцев, размером были аккурат с медный таз, в котором валаамские монахи имели обыкновение летом и по осени варить себе медовые варенья, набирая окрест своего жилья малину и княжицу, чернику и голубику, а также иные съедобные ягоды. Без внимания оставил он и выброшенную на берег тушу громадного кита с распоротым брюхом,
– И-ех! – со вздохом пробормотал пилигрим.– Дух ты, прости, мя, Господи, или человече?..– молвил он, принимаясь освобождать свою находку от опутывающих ее водорослей и ракушек.– Малец-та никак живой? – Тут он осекся... перекрестился... и, подняв едва теплившуюся жизнь на руки, побрел в сторону леса.
В это время от скальных хитросплетений раздался пронзительный свист, а затем глухое утробное мяуканье, перемежающееся с торжествующим кличем: «Хгоу! Хгоу! Ру-ру-ру!..» Островитянин приостановился, сызнова перекрестясь, на этот раз уже мысленно – руки заняты. Если верить эскимосам, кричать так может только дух-оборотень Тугныгак...
Когда на другой день чудом спасшийся после крушения «Преподобного Нила Столобенского» Епимах (а именно им и являлся наш островитянин) возвер-нулся на место происшествия, дабы раздобыть немного драгоценной амбры и спермацета, от кита остался один лишь голый костяк. Сухопутные и морские хищники устроили себе славный брашенный стол, и океанские волны уже примеривались к оставшейся на их долю добыче...
Много дней и ночей провел в беспамятстве Римма... Первое, что узрел очнувшийся послушник, была покрытая изморозью всклоченная борода иеромонаха, просунувшаяся меж двух лафтаков, служивших пологом и отгораживающих его закуток от остального помещения, невесть кем и когда сооруженного на этом острове. Затем показался и сам Епимах. От него пахло морем и водорослями. В руке держал он плошку с горящим жиром.
– Ну как, служивый, опамятовался? Чать таперича ровно на Сионе? Епимах отдернул сивучью опону.
– Не буде лиховать? Аль язык проглотил, горемычный? А ить сколь днев зело витийствовал да отца Назарья, игумна валаамского, поминал.
В прищуре глаз иеромонаха угадывались веселые искорки.
– Везучи мы с тобою, Римма-отрок, ох как везучи...– промолвил он погодя немного.
В избе было тепло. Приятно пахло лесом, смолистой хвоей и какими-то неведомыми Римме травами. Пол был устлан свежесрубленными лапами ельника. Возле ленивки лежали плетенные впереборку короба лесных ягод, грибов и диких кореньев. (Трудно припомнить хотя бы один из проведенных на острове дней, когда не посылали иноки наши устные либо мысленные благодарения неведомым основателям теперешнего своего жилища, невесть откуда взявшимся и невесть куда пропавшим). В необыкновенного размера очаге, сложенном из необтесанного камня, потрескивали поленья душмянки. На коробившейся коре их с шипением проступали пузырьки.
Приятная сладость разливалась по всем суставам послушника. Словно укрыт он своим меховым покрывалом в этой избе, топившейся по-черному, от всего мира, от всех невзгод и лихолетий... Словно все страшное, что пришлось пережить за неполную дюжину лет его, осталось по ту сторону... Едкий, слегка покалывающий глаза чад выходил наружу через прорубленный на высоте в полтора аршина дымволок. По медному котелку, что висел в печи, скользили отблески огня. В красном углу, подле пасмурного лика какого-то угодника божия, коптила заправленная сивучьим жиром самодельная лампадка. По законопаченным мхом стенам вперемешку со связками душистых и целительных трав развешано было старинное оружие и другие диковины, добытые кем-то с потерпевших крушение судов. В дальней кути стоял невесть как попавший сюда громоздкий якорь времен римского императора Калигулы.
Некоторое время царящее в избе безмолвие нарушаемо было лишь негромким потрескиванием дровишек да покряхтыванием Епимаха, вычесывавшего из своей бороды морскую соль. Не забывал он и время от времени подкладывать в очаг поленце-другое пахучего дерева. Горит, пошумливает печь русская, ласкает все чувства человеческие, успокаивает душу...
Немало интересных рассказов из уст иеромонаха довелось Римме выслушать в такие вот вечера. Открыла же их длинную череду собственная его история...
Итак, Епимах. Личность весьма приметная. И дело не в том, что росту он был среднего, волосы имел русые, а глаза голубые и со смешинкой. А в том дело, что был тот монах наделен весьма обширными знаниями. Ученый был монах. Особенно много знал он из истории и географии, а более всего являлся знатоком по естественным предметам. Происходил он из старинного, но обедневшего дворянского рода, известной фамилии. Ну а коль дворянин, да беден, да связей нужных нет, то два пути ему: либо по военной, либо по духовной стезе. Каким путем добрел Епимах до знаний по тому времени великих, неведомо. Ведомо только, что ежели историю его с географией начальство духовное еще могло кое-как сносить, то с рассуждениями Епимаха о мироздании никак согласиться не могло. «Матирьялист!» Потому и решено было в другой раз отослать его с духовной миссией в Русскую Америку от греха да от высшего начальства подалее: пусть он там с дикими, что и всеясного господнего слова узреть не могут, порассуждает о «сущностях природы и вещах, в ней происходящих». А до того случилось плавать Епимаху вместе с самим Николаем Резановым. Существует на сей счет и исторический документ.
В донесении уполномоченного Священного Правительствующего Синода, Александра-Невские лавры иеромонаха Гедеона на имя высокопреосвященного Амвросия, митрополита Новгородского, Санкт-Петербургского, Эстляндского и Финляндского, указано: «1805 года июля 28 дня Кадьяк обрадован был приездом его превосходительства камергера Резанова... Российско-Американское училище в числе пятидесяти учеников имело удовольствие показать плоды свои на публичном экзамене в присутствии сего господина – попечительского образователя Российско-Американских областей, господ морских обер-офицеров и некоторой духовной особы...» Этой особой и был наш Епимах.
Потому нет ничего мудреного в том, что беседы иеромонаха с юным послушником валаамским редко касались до дел духовных. Темами бесед чаще всего становились отнюдь не откровения Иоанна Богослова или какие божественные истины, «сему дню подходящие»; зато о предметах естественных или окостенелостях разных живностей, невесть когда исчезнувших с лика земного, разговор вести не уставали. А еще больше просвещал Римму Епимах о житии людей древних, первобытных: как научились они добывать огонь, строить жилища, делать орудия труда и охоты – поначалу каменные, потом бронзовые и железные; как охотились они на мамонтов и прочих, ныне ушедших в небытие животин, заманивая их в ямы-ловушки и побивая затем каменьями...
Затянутое рыбьим пузырем крохотное оконце посветлело. Епимах затеплил угасшую за ночь лампадку и устроился на коленях перед образом, творя господнюю молитву.
–...Вот таперича и у нас свой Иона объявился,– заключил он, поднимаясь.– И-ех! Чудны дела твои, Боже праведный... Ну, отрок, давай трапезу проворить, чем господь оделил.
Достал огниво, высек искру, и вот уже сызнова шипело, пузырилось выступившее на почерневшей коре американского кипариса курящееся смолье. В избе опять воцарился неповторимый благостный дух леса. Иеромонах пододвинул переметку и уселся напротив, поправляя скользящий по умелому сооружению огонь. Спустя короткое время поднялся, затушил коптящий в жирнике фитиль и, подойдя к стене, срезал кусок хорошо провяленной сивучины, кивнув при этом головой, чтобы Римма присаживался к столу. Ближе к печи – по стене и под потолком – было развешано мясо, прокопченное и завяленное в летнее время на открытом воздухе. Вкусом отдаленно напоминая свежевыпеченный ржаной хлеб, оно хорошо сохранялось в избе во всю зиму.
Большую часть времени проводили иноки наши вне хижины. Ходили в лес. Собирали грибы-ягоды, дикий щавель, заготовляли впрок коренья: сарану, кутагарник, стебли борщевика. Сушили листья морошки вместо чаю. Многие травы целительные знал умудренный Епимах, готовил из них, следуя Наставлениям Шелихова, «для лучшего сохранения здоровья и сбереженья от цинговой болезни вместо чаю травяные соки, через что скорее кровь очищается и здоровье исправляется...». Варил пиво из еловых шишек. Во многих местах Русской Америки знали сие снадобье за верное средство от скорбута. Ставили звериные ловушки – клепцы, кулемки. Подолгу пропадали на берегу моря, собирая птичьи яйца, съедобных черепокожих. Лучшую добычу составляли королевские крабы с размахом конечностей с лишком в три аршина да весом без малого в треть пуда. Рыбу не ловили. Больше собирали по берегу, равно как и выброшенного волнами морского зверя. По зиме, подобно эскимосам, лакомились сивучьей кровью, смешанной с морской водой. А то готовили из того же продукта горячую целительную похлебку с добавлением одному лишь Епимаху известных приправ. А однажды, в осеннюю пору, обнаружили неведомое им дотоле морское животное с темным веретенообразным телом в десять аршин длиной от несоразмерно маленькой усатой головы до широкого хвоста с бахромчатой оторочкой. Не знали иноки, что была это так называемая морская стеллерова корова, или капустница. Мясо животного, похожее на телятину, оказалось чрезвычайно вкусным. Жир и кровь Епимах также пустил в дело. Может, именно эти снадобья вкупе с сырой акульей печенью и рачением заботливого иеромонаха оказали столь чудодейственное влияние на скорую поправку послушника.