За великое дело любви
Шрифт:
Потапов этого сам не слышал, плохо ему было в день митинга, но вчера смог прочесть об этом в газете. И, читая, думал:
«Пришла пора, значит… А ведь как ее… муза Клио — это давно пророчила… Исполнилось-таки».
Сегодня Яков Семенович чувствует себя получше и хотел бы выйти на улицу, но врачи не разрешают. Остается одно: сидеть у окна палаты с книгой (с книгами он по-прежнему не расстается) и смотреть на вымокшую бурую улицу, на висящий через дорогу красный флаг и торопливо пробегающих прохожих. День пасмурный, но тепло, и воздух будто весь пронизан солнечным светом, даже непонятно, откуда он берется, — низко нависшее небо заволочено
В палату быстрым шагом входит молоденькая больничная сестра в белой косынке.
— О, какой вы сегодня бодренький, — говорит она Потапову. — Хотите чаю? Я принесу. Заварю покрепче, как вы любите. Чай есть…
Из красногвардейского отряда, освободившего город, прислали в больницу подарок — белой муки мешок, несколько пачек настоящего чаю и целых две головки сахару. Прислали из своего пайка и мясных консервов. Обед был праздничный, в палатах стоял веселый гомон.
Яков оборачивается к сестре. Он долго смотрит на нее: она якутка, у нее широкое скуластое лицо и отливающие черным лаком блестящие глаза.
— Чаю, ты сказала? Потом, потом, дочка, не сейчас.
Хотя постой! Горячей воды, пожалуйста, принеси. Я побрился бы.
Сестра строго машет пальчиком.
— На улицу хотите? Вам нельзя!..
— Нету же у меня температуры-то.
— Все равно. Нельзя, это вы понимаете?
Молодая якутка неплохо говорит по-русски, мечтает стать фельдшерицей и уехать лечить больных в свой далекий поселок — это как раз то место, где отбывал долго ссылку Яков. Она знает об этом и относится к нему с особой почтительностью.
Слово «нельзя» у нее звучит «ныльзя».
Потапов улыбается, отвечая:
— Э, дочка, это слово я даже слишком хорошо понимаю. Ты все ж таки принеси мне водички.
И подмигивает ей в знак того, что и настроение его и самочувствие не должно вызывать у нее сомнений. Поколебавшись еще, сестра приносит воду, и Потапов берется за бритву. Давно пора ему привести себя в порядок. При белых он не брился; только раз, в прошлом году, когда свергли самодержавие, соскреб бороду. И вот снова отросла, такая светлая, шелковистая.
Пока он бреется, сестра сидит рядышком и рассказывает о новостях, которые до нее дошли из родного поселка от приезжих родичей. И чтоб эти новости были понятны, надо тут кое-что пояснить.
Почти два года тащили Яшу этапом из Соловков до Якутска. А когда он прибыл наконец сюда, генерал-губернатор Восточной Сибири распорядился отправить опасного крамольника в Вилюйский округ и поселить, как говорилось в бумаге, «не ближе 50 верст от школы и по возможности около церкви, так как он должен быть подвернут церковному покаянию». И скоро Яша очутился в глухой местности Кобяй, вблизи Иннокентьевской церкви.
О, как бедствовал Яша все прошедшие годы!.. Чтобы добывать себе пропитание, мял кожи, сапожничал, пилил дрова, пас скот местных богачей и вечно воевал с ними. Оттого им были недовольны, и исправник писал в своих донесениях в Якутск о «дерзком характере» Потапова, и местный священник тоже жаловался на то, что Потапов не исполняет наложенного
Читал Яков много, вот что облегчало ему жизнь и помогало переносить трудности. Хорошо, если съест за целый день похлебку из кислого молока, но если удалось у кого-то добыть новую книгу, он и доволен.
Теперь он знал: здесь, в якутских наслегах, были в ссылке декабристы; здесь больше десяти лет отбывал ссылку Чернышевский. Яков уже не застал его, но много о нем слышал и книгу «Что делать?» прочел, а ведь это была давняя мечта Якова.
За годы, пока он томился в кобяйских местах, в разных глухих углах Якутии перебывали в ссылке Короленко, Петр Алексеев, Бабушкин, Серго Орджоникидзе, Ярославский, Урицкий. В революцию шли лучшие люди России, и царизм так же жестоко расправлялся с ними, как расправился с Потаповым. Общаться с революционерами, находившимися тут, в ссылке, Якову не разрешали, власти строго следили за ним, не давали отлучаться от места приписки. Но есть свидетельства, что кое с кем из политических ссыльных он все же встречался. Известный в свое время революционер-большевик Юрий Михайлович Стеклов написал в своих воспоминаниях о впечатлении, какое производил на него Потапов в те годы. У него, отмечает Ю. М. Стеклов, было «очень одухотворенное лицо интеллигентного питерского пролетария»…
Только в июле 1897 года Потапову был разрешен выезд в Европейскую Россию, но он уже тяжело болел… И, добравшись до Якутска, тут и остался жить.
Новости из Кобяйского поселка были, по словам Матты, неплохие: там тоже идет борьба за Советскую власть.
— Ну и хорошо, — говорит Яков и ободряюще добавляет: — Ничего, милая, скоро и туда придет наша Красная гвардия, и жизнь станет светлой и радостной!..
Когда Яков Семенович кончает с бритьем и в последний раз заглядывает в обломок зеркала, который сохраняется у него еще с первого года ссылки, то самого себя не может узнать — еще моложавый человек, только лицо кое-где в морщинах и глаза мутноваты, нет той яркой голубизны, какой они светились прежде. Да и чему удивляться-то, чего еще желать? Не шестнадцать ему ведь, а под шестьдесят.
— А вы совсем еще красивый! — всплескивает руками сестра.
Никогда Якову этого никто не говорил, и лицо его расплывается в улыбке, он молодцевато прихорашивается, волосы откидывает назад, обнажая большой лоб со впадинами у висков.
— Ну, сейчас я совсем еще как Сермяга, — говорит он и вертит перед собой зеркальный осколок. — Сермяга…
— А это кто? — спрашивает сестра.
— Сермяга — это человек, милая, которому старались всю жизнь внушить, что начало премудрости — страх господень. А на самом деле это нечто совсем другое.
— А что?
— Ты подумай, — советует девушке Яков. — А я сейчас потихоньку выйду на воздух и подышу, хорошо? Только ты никому не говори, и за это я буду учить тебя грамоте, хочешь?
Молодая якутка колеблется, потом сама помогает Якову натянуть на тощие его плечи брезентовый плащ.
На улице еще не утих дождь. Яков Семенович усаживается на ступеньку крыльца под навесом и долго не сводит глаз с висящего напротив над воротами красного флага. И вспоминает тот давний день, когда он поднял такой же флаг. Негасимый отсвет того времени и сейчас на флаге, что напротив. В воздухе сыро, но до чего же хорошо дышать, когда в тебя вливается воздух свободы…