За великое дело любви
Шрифт:
Об этой переписке были поставлены в известность шеф корпуса жандармов (им был уже не Дрентельн) и старый неизменный Кириллов, за время службы которого сменилось так много начальников III отделения. Да уже не было и самого III отделения; все, чем оно занималось вместе с корпусом жандармов, было передано в ведение нового департамента полиции при министерстве внутренних дел; сюда и перешел служить Кириллов и, казалось, еще сто лет ему жить и заниматься сыскными делами в государстве.
В столице все менялось, но не к лучшему, а к худшему. Тюрьмы
Вечером в том же июне старый Кириллов встретил Анатолия Федоровича Кони на концерте в Летнем саду Дворянского собрания и сказал, весело щуря глаза:
— Видите, просвещенный вы наш метр и охранитель от всяческих нарушений порядка: тянется ниточка из давнего прошлого и никак не оборвется!
И Кириллов рассказал Анатолию Федоровичу о переписке обер-прокурора Синода с настоятелем Соловецкой обители по поводу Потапова.
— Помните? Это который флагом у собора года четыре назад размахивал. Совсем еще мальчишка был!
Кони в то время уже не состоял в должности судьи. Из-за оправдания Засулич, с чем был не согласен царь, Анатолию Федоровичу пришлось уйти в отставку; и графу Палену тоже не удалось удержаться на посту министра юстиции, он впал в немилость, как и Кони. Конечно, Анатолий Федорович помнил Потапова и все дело казанских демонстрантов; хорошо помнил он и то, как тогда просил графа Палена не раздувать это дело, а Потапова по несовершеннолетию определить в колонию малолетних правонарушителей под Петербургом.
— Разве не лучше было бы, если бы меня послушали? — сказал Кони Кириллову, когда они в антракте прохаживались по аллее Летнего сада. — Ведь совсем необязательно, я нахожу, применять грубую силу против тех, кто стремится к лучшему будущему России; вполне возможен другой путь.
— Знаете, — сказал Кириллов, — я сыщик и логикой общего развития не интересуюсь. Мое дело — тащить и не пущать. Но готов с вами согласиться в том единственном смысле, что народ наш дубинкой в конюшню не загонишь. У нас умеют, скажу я вам, бросать самого себя в пропасть.
— Да, это верно сказано, — заметил Кони.
— Вот видите? Могу и я сказать иногда что-то умное, — в шутку сказал Кириллов. — Я, батенька, больше скажу: этот Потапов, простой юнец низшего звания и без всякой образованности, являет нам собой пример, я бы сказал… эм… ах, черт возьми! Мелькнула было одна мысль, да вдруг пропала; как бесенок между ногами проскочил на молитве.
Кони подождал немного, давая возможность старой полицейской ищейке выйти из затруднения, но, так и не дождавшись, пока сработает засоренная память Кириллова, проговорил:
— Позвольте, помогу. Вы хотели, возможно, сказать, что пример Потапова и присных иже с ним дает нашему обществу пример светлого трагизма самопожертвования во имя жизни!
— Ну нет! — запротестовал Кириллов. — Революционера вы из меня не делайте. — Он остановился вдруг посреди аллеи и захохотал. — Ну, Анатолий Федорович, с вами опасно
— Что же?
— Я хотел сказать, что будь Потапов не низкого происхождения, а Мелетий соловецкий не особа духовного звания, то за публичную пощечину один мог бы вызвать другого на дуэль.
— Там и была дуэль, — заметил с улыбкой Кони. — Только особого рода.
— А именно?
Кони не захотел продолжать беседу с Кирилловым, не имело смысла разбираться в высоких материях со старым полицейским служакой, и, уже было откланявшись, Анатолий Федорович еще на минутку-две задержался, чтобы спросить:
— А что намечается, известно ли вам? Я о Потапове. Судить его будут теперь снова?
Кириллов всегда знал все наперед и в этот вечер довольно точно предсказал, как поступят с соловецким узником после скандальной истории в храме. Царя-то нет, и раз не стало того, чья высочайшая воля определяла место заключения Потапова, то нет и надобности держать парня в монастырской обители. Теперь ему одна дорога — в Сибирь и скорее всего где-то у черта на рогах в Якутии. И навечно!
— А хотите, открою секрет? — сказал напоследок Кириллов. — Могу признаться: мы тогда в нашем III отделении всячески покрывали, что он из рабочих. В угоду государю императору замалчивали это в следственных и судебных бумагах. Особое указание на сей счет даже давалось.
Кони пожал плечами, усмехнулся.
— Историю, что ли, вы таким способом собирались остановить? Тщетное это дело.
Потом, прогуливаясь один по аллее и часто раскланиваясь со встречными знакомыми, Анатолий Федорович старался представить себе, что же сейчас происходит там, в Соловках? Здесь музыка, огни китайских фонарей, шорох шелковых платьев и запах дорогих духов, оживленный говор и веселый смех, а там?
«Русской Бастилией» называли Соловки. Кони не бывал на этом угрюмом острове, но хорошо знал историю монастыря, знал и то, какие там перебывали государевы узники. Среди них были и довольно именитые люди.
И, вспоминая разговор с Кирилловым, Кони думал:
«А хорошо сказал старик. Наши люди, когда доходит до крайности и невмоготу уже, — умеют бросать себя в пропасть. Вот и Потапов так поступил. И жаль его, конечно… Может, из него вышел бы Ломоносов или Дарвин…»
Утешала Кони мысль, что Русь, просветленную, выпрямляющуюся после отмены крепостного права, обратно в ярмо уже не загонишь! Это несомненно!
А Кириллов пережил в тот же вечер горькую минуту, и причиной была новость, о которой он узнал, когда по обыкновению после гуляния в саду заглянул в канцелярию своего департамента.
В святейший Синод в этот вечер пришла из Соловков весть, что Потапов пытался бежать с острова…
Узнал об этом на другой день и Кони и удивился несказанно:
— Что за недюжинная натура у этого Потапова! Не будь наши верхи в вечном паническом страхе перед новой жизнью, его следовало бы причислить к лику героев.